Выход располагался в крытом доке. Огромный резервуар для газа в грязном плавательном бассейне. Я пробежал по заброшенному тоннелю. Новые штаны обвились вокруг ног, как графический рестарт. Над дверью, где выход, по-прежнему висела табличка с надписью:
Почти вертикальный тоннель вывел меня в отстойник, мощенный серым сланцем. Песня на ветру ударила, словно бутылкой по голове. Прямо у меня перед носом по вентиляционной решетке прошелестел смятый фантик от конфеты. Половина чертова колеса — как будто врытая в горизонт. Гидравлический Лондон был занят.
Пока я добирался до штаб-квартиры Интернесинов, звезды больно кололись, словно иголки. Дождь покрыл улицы водяным лаком и размыл пыль на кислотных стенах. Воскресение — невостребованный выход на «бис», такой же унизительный. Когда ты молодой и сочишься ядом на улицах, где дождит стрихнином, и ты проходишь сквозь опрокинутые тени, мимо круглосуточных аптек и закрытых прачечных самообслуживания. Можно лишь приспособиться к этой красной влаге. Стать адекватным. Даже создатель вряд ли способен на что-то большее. Маленькая темная дверь в стене шипит и пенится под дождем. Прохожу насквозь. Чуть вперед по дорожке — к серому и неприметному дому, чем-то похожему на церковь.
В кабинете Локхарта не было, но я чувствовал метку, энергетический знак — даже сквозь полное разряжение. Я осмотрел полки. Фотоснимок табачного цвета: молодой Локхарт у подножия какого-то храма в джунглях; маленькая иконка святой Исидоры, сгорбленной под общедоступным прощением и явно желающей лишь одного — сбросить с себя это бремя; турецкий светильник в виде сорокопута, пыльный, как железнодорожное радио; заряды для сигил. Локхарту я доверял если не безраздельно, то все-таки больше, чем всем остальным. Конечно, когда он научился справляться со своими мистериями-головоломками, в нем померкло стремление к действию, что-то в нем умерло. Но в качестве руководителя и наставника он всегда был безупречен.
Я упал во вращающееся кожаное кресло и задремал. Ливень в окне походил на статику. Я открыл глаза, когда Локхарт вошел в комнату и замер на пороге. Но лишь на миг. Мое притупленное состояние явно не произвело на него впечатления, хотя он как-то странно занервничал. Я принялся излагать ему свои соображения о Доминантах — я говорил, словно сбрасывал данные. Боялся, что что-то забуду или опять засну.
— Они считают, что мы готовим конец света независимо от того, погибнет Вселенная со смертью бога или останется, как была. Они поэтому и называют нас могильщиками, правильно? Вообще, по идее, нам должно это льстить — что нас считают способными на такое. Но ты сам видишь, что получается. Хотя у нас общий враг, которого мы собираемся уничтожить, мы по-прежнему спорим друг с другом и друг другу мешаем. А тут еще возникло последнее маленькое сомнение: а чего хочет создатель — полностью деформатировать свое творение или оставить все в целости и сохранности, по завету?
Порыв холодного воздуха — это открылась вторая дверь у меня за спиной. Еще до того, как обернуться, я считал волны. Почти плоское изображение отклонилось от истины. Это был Касоларо.
И, взглянув на Локхарта в простом удивлении, я увидел в его глазах невозможное. Дрожь отступления.
7
Суицидальные элементы
И пусть мое сердце выплеснется на власти — отдаленный смех
Воля практически подавлена.
— Осторожнее, джентльмены. Однажды я видел, как он играл в классики на потолке.
Я был слегка оглушен, но все-таки мог говорить, пусть даже и нес полный бред, пока они вдвоем волокли меня вниз по лестнице, в подвал.
— Твои этерические художества здесь не приветствуются, Касоларо.
Если бы я не был контужен, я бы просто пророс сквозь стену, просочился бы сквозь нее туманом, вышел бы через водосточный желоб, слился бы с каким-нибудь незнакомцем, а потом отделился бы — незаметно, без шума. Мы все это умеем и делали это не раз, наблюдая за тем, как комната рассыпается мерцающими созвездиями, пока стиральная машина меняет цикл. Может быть, у меня получилось бы и сейчас, но пока я раздумывал, меня уже привязали к вертикальной аура-стойке в дальнем конце помещения. Весь подвал представлял собой этерическую платформу. Из хранилища извлекли старый крест вознесения и водрузили на помост в форме кокона между двумя усилителями. Крест был хоть и древним, но достаточно эффективным блокиратором переноса — он удерживал объект в рассеянии и не давал ему сфокусировать силу. Принцип работы немного напоминает попытки петь низким голосом, когда голова запрокинута высоко-высоко. Электростатический разряд перекрыл этерические переходные шлюзы и выбросил меня назад в основной лонжерон. Было субботнее утро.
Огромная комната — сплошная пыль, ржавчина и вода на полу. В тени генератора — три фигуры. Локхарт, Касоларо и Древа, молодой техник и убийца из Доминантов. Я только-только собрался сказать что-нибудь умное, как вдруг, поднырнув под тяжелой каменной притолокой, на свет вышел Квинас. В своем белом кожаном плаще он выглядел свежим и энергичным, а его мертвые волосы были зализаны назад.
Похоже, они рассудили, что лучше уж поступиться принципами, чем пожертвовать своим теперешним положением. Я очень порадовался, что у меня ничего нет, ничего и никого — так что терять мне нечего, и мне не придется ни о чем жалеть. Я усмехнулся, но это было горькое веселье.
— Ну что, похоже, все в сборе. Так что получается? Вы все — трусы. Даже ты, Локхарт. А я тобой восхищался, как сын — отцом. Любил тебя, как отца. И что в итоге?
Локхарт смотрел в пол. Теперь все забыли, каким он был сильным когда-то, этот величественный старик. Он казался таким безобидным, пусть самодовольным и гордым, но все-таки безобидным, как библиотечный лев, но он умел изливать ледяное пламя одной силой мысли и останавливать время для более пристального изучения мгновений в призрачном эфире, в свете катодных лучей. Это он показал мне, как создавать этерический кокон, и эмалевый свет омывал его эктоплазменной инкапсуляцией. Это он дал мне надежду. А теперь он стоял, устремив взгляд вниз, с ужасно смущенным видом.
— Знаешь, о чем он думает, твой наставник? — спросил Кваинас. Ну да. Все правильно. Альбинос меня считывал. — Он думает о великой эпохе, о пропыленной справедливости в пространстве крови, насыщенной кислородом. Он стареет, но заводит часы, как будто его это не задевает. Ночь растет у него во рту.
Локхарт поднял голову и мрачно пробормотал:
— Если тебе больно, прости.
— Мне нельзя сделать больно.
— Путы-ограничители — это не игрушки, — продолжил Квинас, и молодой Древа у него за спиной улыбнулся. — Твои фантазии на тему святого Себастьяна обретают реальность, а у Касоларо встает.
— Давайте уже начинать, Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим, — нахмурился Касоларо, явно не самый большой любитель театральных эффектов и остроумных бесед.
— Я очень неосторожно родился в Англии, — сказал я. — И я как-то не собираюсь исправлять эту ошибку и умирать здесь же, да еще с вашей помощью. — Мне было не очень понятно, почему они просто не залепили меня сигилами; почему не оставили меня умирать в герметичном гробу, ведь было бы проще запереть меня там и, образно выражаясь, спустить в канализацию.
Касоларо выступил вперед; вид у него был мрачнее мрачного. У него так и не развился вкус к оригинальным идеям. Может быть, потому что такие идеи никогда не приходили ему в голову.
— Ты не раздумывая убил троих моих людей.
— Ну да, я безусловный победитель по массовым убийствам. Причем исключительно из любви к искусству. И мне не нужен кокон для переноса, как этой твоей девочке-ассасинке, Касоларо. Летучие капсулы — это, блядь, для дилетантов, которые не могу заставить себя поверить, что точки входа — они везде. — Я давал им понять, что могу переноситься без подготовки и без всякого дополнительного
