угадывала ее звонки еще до того, как Тим тянулся к трубке, и на его лицо набегала виновато-смущенная улыбка. Он брал телефон и уходил на кухню, а я беспомощно грызла ногти, думая – может, отобрать и разбить об стену эту чертову трубку? Или лучше сразу свою голову?
Невозможно запретить людям желать друг друга – рассуждала я. Мой выбор прост: я хочу сохранить наши отношения с Тимом и нужно потерпеть. Немного потерпеть, – и все будет хорошо. «Все непременно будет хорошо», – твердила я себе, стараясь не ловить интонации Тима, когда он отвечал на звонок. «Все будет хорошо», – уговаривала я себя, собирая посуду со стола после одинокого ужина. «Все будет хорошо, не такой уж я скверный Ангел, чтобы меня наказывать», – думала я, не глядя на часы, бесстрастно показывающие полночь.
«Все будет…» Я как мантру повторяла эти слова про себя и вслух перед Тимом, вымученно улыбаясь ему. Иногда мне хотелось крикнуть через стол: «Пожалей меня! Неужели ты не видишь, что каждый твой разговор с ней для меня пытка! Не делай этого хотя бы при мне!» Но я молчала, потому что выбор был сделан.
Иногда, когда Тим нежно гладил меня, лежа рядом в постели, мне хотелось вскочить и ударить его – отхлестать по щекам, оттолкнуть, выпихнуть из своей жизни. Его ласка в такие моменты не утешала, а только вызывала ярость, – как если бы плачущему из-за предстоящей разлуки ребенку вручили в утешение леденец.
Мне не нужны были леденцы. Я хотела быть счастливой, как раньше.
Каждый вечер, отданный Тимом Настасье, я проживала как украденный у меня кусок жизни. Хотя, как правило, в такие дни я не сидела дома, а сама встречалась с кем-то из знакомых, или засиживалась допоздна на работе, или глубоко дышала на йоге. То есть, следуя логике, я не должна была чувствовать себя ущемленной. Однако, несмотря на все потуги моего разума, логика отступала перед жгучим желанием расплакаться и пожаловаться на жизнь.
Но я предпочитала молчать, уповая на то, что страсть Тима не продлится долго. Не дольше нескольких месяцев – уговаривала я себя. Страсть – не любовь, она не может жить слишком долго.
Мужчина предпочитает хоронить свои проблемы под слоями молчания и бесподобно лживых слов вроде «у меня все в порядке» – стеклянный саркофаг, сквозь который все отлично видно, но сквозь который невозможно пробиться. Женщина горстями рассыпает свои проблемы перед любым внимательным слушателем, очищая свое внутреннее пространство. Поэтому у нас в канун депрессий обостряется инстинкт объединения.
Ничего удивительного, что именно в этот период моей жизни, в начале стылого бесснежного декабря, дали о себе знать сразу две мои потерявшиеся подруги.
После нескольких недель молчания позвонила Анечка Киверьянова, с которой мы пересеклись, когда я только начинала карьеру московского журналиста в одной общественно-политической газете. Демократия в нашей стране уже была жидкой как постный кисель, но тем не менее некоторые газеты по-прежнему позволяли себе словесные вольности в адрес политической и бизнес-элиты. Дабы эти колкости не стали предметом судебных разбирательств, юристы своим опытным взглядом вычитывали каждую нашу строчку. Именно этим и занималась Анечка.
У нее были глаза восточной гурии и роскошные темные волосы, в распущенном состоянии ниспадающие ниже плеч. Она была из тех женщин, которые распространяют флюиды секса вне зависимости от того, во что они одеты – в вечернее платье с декольте или джинсы с футболкой. Анечка гораздо больше доверяла своим глазам, чем ушам, и при этом легко читала по лицам. Словом, в Средние века ее непременно бы сожгли на костре как заправскую ведьму.
Наше знакомство началось с того, что мы оказались за одним столиком в столовой и выяснили, что обе работаем в редакции всего неделю. За полчаса, которые ушли на очередь и еду, я узнала, что у Анечки живет пять кошек, подобранных на улице, что ее муж работает репортером-криминалистом, что она родом из Тюмени, снимает квартиру в Балашихе и мечтает танцевать танго. Недавние провинциалки и новички, мы сразу притянулись друг к другу и с тех пор регулярно вместе обедали. Анечка работала не каждый день, но заканчивала только к десяти часам, когда газету увозили в типографию. Я тоже иногда задерживалась, делая работу впрок, и тогда мы вместе шли пить кофе, а потом ловить такси.
Через полгода я ушла из той газеты, и мы с Анечкой стали видеться куда реже. Хотя каждый раз встреча сопровождалась бурной радостью и заканчивалась безоблачной уверенностью в том, что повторение не за горами.
Последний раз мы виделись почти полгода назад, и с тех пор наши отношения сохранялись только на телефонных линиях и на экранчике «аськи». И вот в начале декабря Анечка постучалась среди бела дня и написала: «Привет, дорогая! Что-то давно не стыковались в реале! Как бы нам так?»
В тот же день на мою почту пришло письмо еще от одной старой приятельницы, с которой мы не виделись еще больше, хотя изредка и писали друг другу. Это была Инопланетянка – так прозвал ее наш тренер. Мы вместе учились в одном тренинг-центре, когда я попала под магию слов «личностный рост», а она хотела преодолеть какие-то внутренние барьеры, не очевидные с первого взгляда. В первый же день Инопланетянка поразила меня тем, как легко начинала разговор с незнакомыми людьми. Невысокая девушка с лицом сказочного пажа – я сразу представила ее в расшитом берете с пером. Крепкое тело, тонкие пальцы маленьких рук, чуть миндалевидные глаза. Возможно, дело было в глазах, возможно, в удивительном журчащем голосе или в манере запросто подойти и взять тебя за руку, но я была очарована ей. Инопланетянка говорила одновременно и словами, и телом: ее руки никогда не висели неловкими плетьми и не теребили друг друга, как мои. Она практически всегда прикасалась к собеседнику, и если это был приятный ей человек, то пальцы нежно скользили по его плечам и предплечьям, как кисточки, рисующие невидимый узор. И хотя Инопланетянка постоянно жила в долгах и одевалась преимущественно в секонд-хендах, после каждой нашей встречи я ощущала в душе что-то очень похожее на зависть.
Две встречи состоялись одна за другой.
С Анечкой мы традиционно состыковались в одной из центральных «Шоколадниц», и я воспользовалась случаем съесть чизкейк и выпить горячий шоколад, нарушив все заповеди правильного питания. Анечка не отстала от меня, заказав яблочный штрудель и клубнику со сливками.
– Ну, рассказывай – что у тебя творится? – Моя юристка не стала играть в дипломатию. – Есть подозрение, что ты ходишь где-то на грани депрессии.
Я рассказала. Старалась говорить спокойно и даже с юмором, подшучивая над нашим семейным укладом: «Чувствую, что он и насчет новогоднего подарка для Настасьи будет со мной советоваться». Однако Анечка не улыбалась.
– И ты посоветуешь?
– Выскажу свое мнение. А почему нет? Молчание отделяет куда сильнее, чем измена.
– Подавлять ревность – опасное занятие, – заметила Анечка, когда я изложила ей этот концепт. – Дороже выйдет.
– Да я ничего и не подавляю, – возразила я. – У меня нет ревности. И вообще. Измена – это в первую очередь ложь.
– Не знаю, не знаю… – качала головой Анечка. – Я бы не смогла.
– Их отношения – всего лишь вопрос времени. Я точно знаю, поэтому не напрягаюсь. Это проходит, ну как грипп.
На самом деле я лукавила. Когда я знала, что Тим с Настасьей, мне стоило большого труда сосредоточиться на чем-либо, кроме разглядывания своей унылой физиономии в зеркале. Но, чувствуя страсть Тима, я боялась, что если сейчас вмешаюсь, то наши отношения дадут слишком ощутимую трещину. Прервать увлечение в самом разгаре – как оторвать любовников друг от друга за мгновение до оргазма.
Но мне не хотелось признаваться в этом даже ближайшей подруге. Одна мысль, что меня буду жалеть как брошенную жену, вызывала омерзение – примерно такое же, какое я испытывала к нищим, выставляющим напоказ свои язвы, чтобы собрать побольше милостыни.
– Твоему терпению можно только позавидовать, – заметила Анечка, хотя в ее голосе слышалось больше сожаления, чем зависти. – Надеюсь, Тим понимает, как ему повезло.
– И я надеюсь, – кисло отозвалась я.
Потом мы перешли к Анечкиным делам. У нее тоже в семейной жизни все складывалось не ахти. За
