Мало-помалу работа захватила его, он забыл, кому посвящаются стихи, и, казалось ему, оплакивает все несчастья разом — убитого Абу Муаза, больного Валибу, рано состарившуюся мать, свою бедность и беспомощность.
Он заметил, что наступил вечер только тогда, когда мать принесла чадящий светильник. Оторвавшись от бумаги, Хасан поморщился от едкой гари:
— Неужели у нас в доме нет масла получше?
И сразу же пожалел: начались привычные жалобы на бедность, скудность достатка, беспутство младшего сына, на то, что дочери еще не выданы замуж, а он столько лет провел в ученьи и не может покормить семью…
Он молча слушал мать. Чувствуя, как сердце наполняется глухим отчаянием, от которого хочется разбить голову о камень или всадить нож в грудь, Хасан свернул бумагу, с готовым «риса», и вышел из дому.
В доме Сакафи все еще вопили и плакали, шел третий день после похорон. Хасана проводили в покои, где находился хозяин.
Во внутреннем портике, окружавшем заросший пальмами и цветами двор, Хасан увидел нескольких молодых невольниц. Одна из них, в оранжевом платье, причитала, легко ударяя себя по щекам кончиками пальцев. Платье бросало огненные отблески на ее смуглое лицо, белки глаз казались ослепительно-яркими, окрашенные хной тонкие пальцы походили на продолговатые виноградинки или плоды униаба. Было что-то особенно грациозное в этой девушке — длинная округлая шея, гладкая кожа, прямые брови. Проходя мимо нее, Хасан замедлил шаг. Она опустила покрывало, но не очень спешила и бросила на юношу быстрый взгляд. «Глаза, как нарциссы», — подумал Хасан и, невольно обернувшись, увидел, что она смотрит на него из-под покрывала и улыбается. Хасан рассердился: эта девочка в оранжевом платье смеется над его молодостью и редкими усами! Но улыбка смуглой невольницы была не злой, не насмешливой, а по-детски доверчивой, от нее сладко защемило и забилось сердце.
— Пойдем, господин, наш хозяин ждет тебя, — торопил слуга.
Хасан вошел в богато убранную комнату. На возвышении сидел Абд аль-Ваххаб ас-Сакафи, друзья его покойного отца, старейшины и уважаемые люди племени.
Хасана встретили вежливо, усадили, правда, не рядом с хозяином, но на почетном месте, неподалеку от шейхов рода Абд аль-Ваххаба. Гости сидели молча, лишь изредка бормотали благочестивые утешения. Слуги подали мясо и разные приправы, свежий пшеничный хлеб, потом фрукты и сладости.
Поев, гости опять забормотали. Хасан прислушался. Из внутренних покоев доносились причитания плакальщиц, и ему казалось, что он различает голос смуглой девушки в оранжевом платье.
«Сейчас, кажется, настало время для „риса“», — решил он и, дождавшись, пока гости умолкнут, обратился к хозяину с обычным утешением, а потом начал читать. Его слушали внимательно, некоторые гости даже покачивались в такт: видно, стихи удались. Хозяин молча плакал, не вытирая глаз.
Когда Хасан кончил читать, гости зашумели:
— Ты хорошо описал достоинства нашего шейха Мухаммеда, да пребудет он вечно в милости Аллаха! Он был опорой и защитником нашего рода, пусть приблизит его Аллах к своему престолу!
— Поистине, хоть ты и молод, мастерство твое таково, что слова проникают прямо в сердце!
В дальнем конце комнаты колыхалась занавеска — женщины столпились за ней и молчали, пока поэт декламировал, а когда он кончил, снова раздались причитания. Потом плакальщицы замолчали, и только один голос, мелодичный и свежий, продолжал жаловаться на горе рода Абд аль-Ваххаба, потерявшего лучшего из своих мужей.
— Да благословит Аллах твои уста, Джинан! — сказал хозяин и, сняв с пальца перстень, бросил его плакальщице. Занавеска немного отошла, рука в оранжевом рукаве взяла кольцо.
Ее зовут Джинан! «У нее глаза, как нарциссы, а пальцы, как виноград, она смугла, как грустная луна, взошедшая на похоронах», — подумал Хасан. Он прошептал:
Старик из рода Абд аль-Ваххаба, сидевший рядом с Хасаном, расслышал стихи, укоризненно покачал головой, но тут же, нагнувшись к Хасану, шепотом спросил:
— Чьи это стихи, молодец?
У старика маленькие лукавые глазки, добродушное лицо, видно, что ему очень хочется узнать имя стихотворца.
— Я только что сложил их, увидев одну из плакальщиц-невольниц хозяина по имени Джинан.
— Да благословит Аллах твой разум! — сказал старик так громко, что на них оглянулись. — Скажи мне еще раз эти стихи!
Хасан повторил их, а старик с удовольствием шевелил губами, запоминая слова.
Гости стали расходиться. Хозяин хлопнул в ладоши, и седобородый прислужник с глубоким поклоном подал Хасану на чеканном серебряном блюде расшитый бархатный кошель:
— Хозяин просит тебя взять кошелек вместе с этим блюдом, сработанным так же искусно, как твои стихи.
Хасан покраснел. Он еще не получал таких богатых подарков. Значит, правду говорит пословица, что Сакиф — одно из самых благородных арабских племен! Он принял из рук слуги тяжелое блюдо и хотел поблагодарить щедрого хозяина, но тот предостерегающе поднял ладонь:
— Скажи мне лучше, Абу Нувас, что за стихи ты говорил шейху Абд аль-Муниму, твоему соседу? Он большой любитель поэзии и знает наизусть великое множество касыд древних поэтов. Сядь рядом со мной и скажи мне их.
Хасану пришлось еще раз повторить стихи о Джинан, но он не сказал хозяину, по какому поводу сложил их — боялся, что тот накажет невольницу за то, что она показалась чужому человеку.
Сакафи осыпал его похвалами и обещал свое покровительство.
Выйдя из зала, Хасан снова прошел через портик. За одной из колонн, где был установлен факел, снова мелькнуло оранжевое платье. Прошелестел тихий смех, зазвенели ножные браслеты.
— Это ты, Джинан? — спросил он вдруг охрипшим голосом.
Она не ответила. Заколыхалось пламя факела. Она хотела убежать, но Хасан успел поймать край покрывала. Девушка остановилась. Он хотел сказать ей, как прекрасны ее глаза, похожие на нарциссы, но издалека послышался шум шагов. Тогда, ощупью найдя руку девушки, неподвижно стоявшей рядом с ним, он положил ей в ладонь тяжелый кошелек.
— Пусть твои браслеты звенят не серебряным, а золотым звоном, — прошептал он быстро и вышел.
Войдя в свою комнату, где все еще чадил светильник, он молча протянул матери гладкое, блеснувшее в полутьме блюдо. Та только ахнула, разглядывая тонкую чеканку:
— Откуда у тебя это, сынок?
— Подарок ас-Сакафи, — с нарочитой небрежностью ответил Хасан и лег, отвернувшись к стене.
Он не хотел никого видеть, чтобы не спугнуть стоящий перед глазами образ Джинан. Значит, не зря так часто писали древние о видении любимой, витающем над изголовьем:
— так писал его любимый поэт аль-Аша. Хасан думал, что не уснет всю ночь, но усталость и духота
