— Вставайте, господин атаман, «Маруся» почала ягниться.
— Давно? Ох ты, господи! — вскочил атаман и, не одеваясь, в одном белье кинулся вслед за работником в хлев.
В овечьем стойле, на душистом сенном настиле, подплыв густой черной кровью, мучилась в родовых схватках любимая атаманова овца. Она жалобно блеяла, откинув уродливо вздутое брюхо, тянулась к хозяйской руке, жарко и влажно дыша.
В эту минуту к сараю быстро подошел приземистый человек, постучал кнутовищем в дверь. Атаман неохотно оставил свою любимицу, поспешил на стук.
Из дверей сарая во двор выплеснулся жидкий свет фонаря. Атаман встал в дверях, взлохмаченный, с окровавленными руками. Прячась в тень, приземистый молча подал ему пакет.
Хрисанф Савельич торопливо вытер о подол исподней рубахи руки, взял пакет, сказав тихо и строго:
— Ладно. Только на пихрецов не нарывайтесь. Слышишь?
Приземистый весело крякнул, скрылся в сумраке за калиткой.
Атаман постоял, слушая затихающий на проулке торопливый топот лошади, прошел в курень, вскрыл пакет. В нем лежало три плотно сложенных десятирублевки и записка.
В записке значилось:
«Ваша благородия, господин атаман Кирсан Савельич, посылают к тебе мои ватажники конного с подарком от себе. А ты полицию не выставляй, бо Шарап с рыбой будет к бережку приставать, чтоб не зацопали. С пихрой же дело слажено, а с тобой ишо поквитаемся».
— Ну и прасол… Ну и щучий глаз, — хихикал атаман, дочитывая записку.
Это была вторая удача Хрисанфа Савельичм, смягчившая его настолько, что на утро, узнав о побеге Аниськи, он только затопал на полицейских ногами, пообещал ополоумевшего от страха сидельца засадить в кутузку и наказал самому заделать сломанную решетку.
На этом и иссяк атаманский гнев.
Только после, спустя день, беседуя с заседателем, атаман упомянул об Аниське, как опасном иногороднем, за которым нужно зорко следить.
Об этом не забыл написать Хрисанф Савельич и станичному атаману.
С начала весенней путины Егор Карнаухов почти не ночевал дома. Назябшись на тоне, он влезал в каюк под продранный парус и засыпал мгновенно, словно нырял в прорубь. Но, когда случалось ночевать дома, Егор часто среди ночи просыпался, глядя в закоптелый потолок хаты, прислушиваясь к сонному дыханию жены и сына, задумывался о нелегкой своей доле.
Бесконечная нитка мыслей тянулась издалека, от самых истоков отцовой жизни. Выходило так, что Алексей Карнаухов оставил ее, запутанную, сыну, и вот Егору пришлось ее распутывать…
Как и при жизни отца, трудно давался хлеб. Но тогда Егор был моложе, сильнее, смелее брался за жизнь, даже хату сумел выстроить и купить корову, а теперь чаще слабели мускулы, труднее становилось доставать все нужное для семьи. Нужда подкрадывалась незаметно и неотвратимо.
Рассыхался, разваливался каюк, сгнивала снасть — нужно было готовить новую, а денег на покупку ее не было. Все рискованнее стало заезжать за запретные вешки… И уйти от речки, от рыбы некуда было. Землю иногородним казачье общество не давало. Таких, как Егор, не пускали даже на сходы, а зажиревшие арендаторы казачьей земли умели разговаривать только с богатыми.
Егору оставалось одно — рыба…
Все чаще приходилось снаряжать каюк на риск, на лов в заповеднике…
…Медленно и тяжело надвигались с моря, низко нависая над займищем, тучи. Душная, безветренная ночь облегла хутор. В прасольском саду исступленно высвистывали соловьи; в чакане, у рыбацких дворов, гремел лягушиный хор. Сладкий аромат зацветающего в прасольском палисаднике жасмина, сливаясь с густым, сильным запахом луговых трав, растекался по берегу.
Стараясь не шуметь, Аниська Карнаухов укладывал в каюк сеть. В приготовлениях к отъезду на запретный лов он чувствовал себя главным и после отца вожаком. Не по-товарищески грубо торопил медлительного Ваську, солидно и деловито вникал во все мелочи.
Егор и Илья делали все молча быстро. Только Панфил бестолково суетился, нервно зевал, все время беспокоясь о том, не загружен ли нос каюка. Это беспокойство было излишним, — спасть лежала на корме, — но Панфил в несчетный раз подходил к Аниське, предупреждал:
— Ребята, на носу чтобы ничего не было. Боже вас упаси!
— Ладно, Панфил Степаныч, сами знаем, — ворчал Аниська.
На берегу, пыхая цыгаркой и пряча огонь в кулак, стоял Андрей Семенцов. Иногда красноватый огонек разгорался у самого его рта, озаряя черные подстриженные усы, острый кончик маленького, выгнутого клювом носа.
Перед тем как отчаливать, к нему подошел Егор и тихо сказал:
— Гляди же, Андрей Митрич, у раскопок сторожи. Навостри уши. Прибиваться к тебе будем.
— Нашли в чем сумлеваться, братцы, — просипел Семенцов… Я бы с вашей рыбой прямо к заводам прибивался. Тут похлеще вашего наступление будет.
— А мы, может, побольше Шарапа гребанем, даром, что с каюком, — обиженно кинул Егор. — Ты, Митрич, не гордись Шарапом, своим.
Сняв шапку, Егор встал посреди каюка. Все притихли.
— Господи, благослови, — просто и внятно проговорил он и, скупо перекрестившись на восток, скомандовал: — Берись, ребята. В добрый час.
— Лексеич! — негромко позвал с берега Семенцов. — За свечками добре следи. Не промахнись.
Илья, пыхтя, оттолкнулся веслом от берега. Панфил и Васька гребли дружно. Аниська стоял у прилаженного свернутого паруса, тихонько пробовал на оттяжку подъемную веревку. Быстро отдалялся берег, тускнела, заволакиваясь сумраком, белостенная родная хата. Жасминный, сгустившийся над рекой, запах невнятно беспокоил Аниську, напоминая о какой-то незнакомой и далекой жизни…
— К берегу держи! — хриплым полушопотом командовал Егор. Каюк неслышно скользил, под прикрытием камышей огибая мыс. Мягко окунались в воду весла, тихонько, без скрипа, шипя на смазанных салом уключинах. Роняя невидимые в темноте, жалобно булькающие капли, весла взметывались, как руки опытного пловца.
Посредине каюка, присев на корточки, нацеливаясь биноклем в неясную, тонувшую в сумраке даль реки, сидел Егор.
За пять минут домчали до ерика Нижегородки, подведя каюк к камышовым зарослям, остановились для передышки.
Егор вытянулся, тихонько характерно цыкнув. Все пригнулись, затаив дыхание, слушали. Держась за рею, Аниська вглядывался в серую выпуклость реки, ища на ней подозрительные точки. В глазах маячили зыбкие круги, от напряжения стучала в висках кровь. Иногда казалось, — совсем близко трещал под чьей-то тяжестью камыш, звенели призрачные голоса. Тело Аниськи напружинивалось, как для прыжка, пальцы до ломоты впивались в тугую и холодную скатку паруса.
Но отливала от головы взбаламученная предчувствием опасности кровь, снова звуки становились ясными и понятными.
Аниська спокойно смотрел на желтые далекие огни хутора, на обложенное тучами небо и, забыв об опасности, задумывался о чем-нибудь веселом, беззаботном.
— Гребь! — снова шопотом скомандовал Егор.
Рыбаки громко вздохнули, снова взялись за весла.
— Эх, попасть бы до зари, — сказал Егор и, радуясь пустынности затона, тихо добавил: — Хотя-бы верховой ветерок подул…
Илья сдержанно отозвался с кормы:
— Пусть лучше низовочка дунет, когда управимся, тогда и парусок распустим.
Вдруг как-то особенно часто и тревожно зашлепала о стенки каюка речная зыбь: проезжали коловерть, где сталкивались течения двух рукавов Нижнедонья — Нижегородки и Широкого.
Вот распахнулось в ночной мгле Широкое, за ним невиданное встало море, отдаленно пошумливая и
