поспешного ухода Аниськи в Рогожкино, она вскочила с постели и, шлепая босыми ногами, выбежала в сени.
В ответ на ее оклик за дверью зашептались, потом послышался притворно-мирный голос Ивана Журкина:
— Пусти, Федора Васильевна. Дело есть.
— Какое дело? Говори через дверь.
— Открой, открой! — настойчиво потребовал Журкин. — Нам хозяина нужно.
Федора почуяла опасность. Хитрость матери, решившей запутать следы сына, проснулась в ней. Нарочито громко зевая, она отворила дверь.
В хату ввалились Иван Журкин, атаман Баранов и Дмитрий Автономов. Автономов, легонько помахивая плетью и поскрипывая боксовыми сапогами, прошелся по хате. Федора заметила торчавший из-под пальто атамана медный наконечник ножен шашки.
— Где хозяин, Карнаухова? — резко спросил Автономов.
— А хозяина-то и нету…
— Где он?
— Как с утра пошел, да и досе не было. Вчера, кажись, между словами слыхала, будто в Таганрог собирался.
— Врешь! — вскричал Автономов и, подбежав к кровати, на которой лежала Варюшка, сдернул с нее лоскутное одеяло.
Девочка взвизгнула, оправляя сорочку, бросилась к матери.
Автономов кончиками пальцев стал хватать ситцевые убогие подушки, — брезгливо морщась, сбрасывал их на пол.
Атаман, кряхтя, заглядывал под кровать, за печку, тыкал ножнами в горку сваленных на сундуке лохмотьев. Иван Журкин, виновато опустив голову, стоял у дверей, мял в руках казачий картуз.
Дмитрий Автономов, тяжело дыша, снова подступил к Федоре.
— Ты, Карнаухова, уже пожилая женщина, а бессовестно врешь! Ты знаешь, где сын…
— Чего ты меня пришел разорять! — взвизгнула вдруг Федора, надвигаясь на Автономова.
— Молчать! — замахнулся Автономов плетью.
Атаман придержал его руку.
— Плюньте на нее, Дмитрий Петрович. Все равно — не пособится. Чай, не иголка, найдем…
Автономов и атаман вышли. Иван Журкин, следуя за ними, стукнулся головой о притолоку, выругался, сказал метавшейся по хате Федоре:
— Ты, Федора Васильевна, сказала бы уже правду. А то все одно покою не дадут. Набедокурил твой сынок по завязку, Так что иди и повинись.
— Не буду я ни в чем виниться! — закричала Федора. — Мой сын ни в чем не виноват! И теперь он атаманам в руки не дастся! Прошло то время. За него люди добрые вступятся.
Точно какой-то свет озарил внезапно душу Федоры, придал неслыханную смелость ее словам. Этот свет была та правда, которую уже ясно видел ее сын и в которую верила она сама. Чутье подсказывало ей эти слова.
Почуяв в голосе женщины новую бесстрашную силу, Иван Журкин опасливо пятился за дверь и вдруг, хлопнув ею, выбежал на улицу.
Укрывшись у казака Красильникова, Аниська стал обдумывать дальнейший план действий. Сидеть покорно, сложа руки, и ждать ареста он не мог. Нужно было на притеснения хуторских властей отвечать таким же упорным сопротивлением. Жажда борьбы, как в былое время, пробудилась в нем.
Вечером на другой день в хутор Рогожкино явился Панфил Шкоркин. В полутемной каморке красильниковского куреня, единственное окно которого выходило в залитое водой займище, друзья встретились для короткого совещания.
Устало дыша и вытирая рукавом грязной рубахи пот с липа, Панфил рассказал товарищу об обыске.
Аниська сидел на деревянных нарах, среди рыбачьей рухляди и слушал, насупившись, не перебивая, а когда Панфил кончил, заговорил:
— Я уже все обдумал, Шкорка, с этой властью у нас мира не будет. И надо ей, пока суть да дело, вставлять палки в колеса. Надо собирать неимущих рыбаков и вообще бедных людей, гуртовать их в ватаги, раздобыть оружие, чтобы не подчиняться такой сволочи, как Автономов, и жить вольно…
Панфил нервно поежился, вертя в руках костыль.
— За ружьями дело не станет. Их мы добудем, а дальше что? Опять пихрецов шлепать?
Аниська презрительно усмехнулся, вскочив с нар, прошелся, по каморке.
— Дело не в одних пихрецах, а во всех порядках и законах. Мы им напоминать будем своими выстрелами, что еще не все кончено. Пусть понимают, что запретные вешки в заповедных водах не там стоят, где нужно. Мы будем охранять свои новые вешки и свои права. Пусть нас не касаются, мы будем жить по-своему, а кто ткнется в нашу ватагу со своим указом, тому покажем пулю.
Панфил с сомнением смотрел на товарища.
— Это ты, Анисим Егорыч, широко замахнулся. Пороху хватит ли?
— Хватит. Нужно пример другим подавать. На каждом шагу людям глаза открывать. Нам сказали — свобода, вот мы и будем требовать свободы.
— А где мы возьмем дубы? — спросил Панфил. — Ведь нам не один понадобится.
— Найдем, — Аниська задумчиво помолчал. — У меня есть немного деньжат, их мне ссудил Прийма. Остальное соберем у крутиев и на торгах пару дубков подберем. А там, когда узнают рыбалки, чего мы хотим, сами к нам начнут приставать.
Аниська зашагал по каморке, продолжая с возрастающим воодушевлением:
— В нашу ватагу пойдут все старые ватажники. Пантелей Кобец — раз. Это закадычный друг Якова Малахова. Он согласится. Сазон Павлович — два, Максим Чеборцов — три. Илья Спиридонов, Ерофей Петухов, Лука Крыльщиков. Да мало ли? Обиженных у прасолов много. Я займусь берданками и дубами, а ты, Панфил Степаныч, — людьми. Согласен?
— О чем разговор! — весело согласился Панфил.
— Наделаем мы им переполоху, — потирая руки, с угрозой заговорил Аниська. — То они нас путали, теперь мы их попугаем. Организуем отряд, я поеду в город, пойду к рабочим, среди них есть эти самые люди — большевики-революционеры. Они нам помогут. И спихнем к чорту атаманскую власть по хуторам.
— Дай бог, — стукнул костылем Панфил. — Горит у меня в нутре, Анисим Егорыч, горит. Конца не вижу, до какого бережка приплывем мы, а чую — дальше никак нельзя так жить. Только боюсь — нехватит у нас силы атаманскую власть скинуть. Большое дело ты затеял, Анисим Егорыч. Не шуточное…
Панфил ушел. Стук костыля постепенно затих за окном…
Матвей Харитонович Красильников был давний соперник рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова и назло ему не гнушался ничьей помощью. Он отличался от своих собратьев, крупных сетевладельцев, тем, что не требовал от членов своих ватаг непосильных вкладов и принимал на работу самых захудалых и обездоленных.
Это был крепкий, жизнерадостный старик лет шестидесяти, с гибким, как у юноши, мускулистым телом. Обветренное румяное лицо его дышало здоровьем. Светлые глаза всегда щурились в усмешке. Зимой телячий треух, а летом выпачканный и смолу суконный картуз Матвей Харитонович сдвигал на самый затылок, и от этого круглое лицо его смотрело на всех весело и открыто.
Своим гостеприимством Красильников славился по всему Нижнедонью. Пестро раскрашенный курень его с жестяными коньками и рыбками на крыше, с резным крылечком и голубыми ставнями притягивал к себе, словно маяк, всех вышибленных из домашнего благополучия крутиев, опальных, не поладивших с атаманом казаков. Были между ними и просто странствующие люди, давно потерявшие свою родину. Красильников всем оказывал помощь.
От городских высокочиновных гостей, приезжавших в донские гирла на охоту, от странников по «волчьему билету» усвоил он уйму отрывочных, разнообразных знаний. К нему шли за советами и помощью
