Павел Чекусов построил партизан на перроне станции в две шеренги. На правом фланге встал Анисим с самодельным знаменем в руках, сшитым женой Чекусова из куска поношенного кумача. Анисим сжимал ясеневое древко, все больше волнуясь, вглядывался в сторону, откуда должны были появиться советские войска.
Наконец в солнечной дымке показались всадники. Они спокойно рысили прямо по железнодорожным путям, направляясь к станции.
— Едут! Едут!.. — пронеслось по рядам партизан и по толпе.
Бабы, набрав полные руки калачей и пирогов, кинулись на пути. Румяная черноокая красавица Маринка, одетая в праздничную кофту, выступила вперед, высоко подняла над головой блюдо с пирогом.
— Маринка, сатана! — кричала ей завистливая некрасивая Лушка. — Ты завсегда вперед окорока свои выставляешь. Вот он секанет тебя палашом!
— Ну и пусть! Может, нового муженька себе среди большевиков найду, бабоньки! — звонко, засмеялась Маринка. — А то от старого и досе с фронту ни слуху, ни духу. Я уж и так ссохлась без мужчины, побей бог.
Разъезд приближался. Чекусов хотел встретить его по всем правилам военных церемониалов, с отдачей рапорта и соответствующих приветствий. За время действительной, а потом фронтовой службы он хорошо изучил все мелочи строевого устава и теперь был готов ради торжественного случая со всей серьезностью блеснуть перед товарищами-партизанами своими знаниями.
Он еще раз строго осмотрел ватажников, круто повернулся и быстро пошел навстречу конникам.
Впереди отряда, на забрызганном грязью жеребце, ладно слившись с седлом, ехал всадник с растрепанным изжелта-русым чубом и окладистой светлой бородкой. Он еще издали заулыбался Чекусову, и в этой улыбке было что-то неясно знакомое. Павел Чекусов сделал еще несколько шагов и остановился. Он приложил руку к краю серой папахи, поднял глаза — и замер, раскрыв рот. Прямо над ним ухмылялось лицо казака Андрея Полушкина, с которым он служил в начале кампании в одном полку, а потом, после ранения, потерял из виду.
— Андрюшка! — сразу забыв о церемониале, воскликнул Чекусов и бросился к полчанину.
Послышалось несколько бессвязных приветствий, Андрей, свесившись с седла, обнял Чекусова, приподнял от земли.
Ватажники покинули строй, бросились гурьбой к конникам. За ними повалили бабы с подарками. Конные разведчики смешались с партизанами. Маринка рванулась к Андрею, смеясь и плача, повисла у него на шее.
— Ну, дождалась-таки своего… не чужого… — недобро и завистливо скривила тонкие губы Лушка.
Анисим, не выпуская из рук знамени, бегал от всадника к всаднику и пожимал руки. Все лица, обветренные, обросший бородами, казались ему давно знакомыми. Веселый говор, женский радостный визг, плач, смех стояли над путями. Увлекая за собой конников, толпа повалила к станции.
В первый же день немало рыбаков, до войны работавших у прасола Полякина, пришло с большевиками. Пришел из Сибири Яков Малахов, с фронта вернулись Игнат Кобец и Васька Спиридонов, спутник Аниськиной юности. Васька возмужал, раздался в плечах. Левая раненая рука его была забинтована, висела на перевязи. Широкое лицо обросло светлорыжей бородкой.
Два года не был Васька дома, и за это время фронтовая жизнь наложила на лицо его жестокий след: оно потемнело, покрылось ранними морщинами, как степной камень под ветрами и непогодью.
Аниська и Васька встретились на улице и долго сочувственно разглядывали друг друга. Васька не обнаружил большой радости при виде старого приятеля. Глаза его остались усталыми и равнодушными.
— Что, небось, обломало на фронте-то? — добродушно усмехаясь, спросил Анисим.
— Как видишь… — нехотя ответил Васька, зябко запахиваясь в потертую шинель.
— Чего делать будешь теперь?
— Воевать-то уж не стану и с прасолами драться. Довольно. Пускай тот воюет, кому охота.
Анисим насмешливо щурился:
— Забыл старое… За кого же ты теперь?
— Ни за кого — ни за белых, ни за красных, а сам за себя.
— Ну и дурило ты! Не образовала, видать, тебя солдатская житуха, — с досадой сказал Анисим.
Васька молчал, глядя куда-то в сторону. Анисим напомнил:
— Гляди, Василь. Жизнь на свое место поставит. Не то время, чтобы на печи отсиживаться. Отсиживаться станешь, кто-нибудь другой с печки стащит.
— А ежели я не хочу? — вдруг злобно оживился Васька и ткнул под нос товарищу согнутую на перевязи руку. — Вот это видишь?
Анисим сплюнул, пошел, не оглядываясь.
На площади собирался митинг. Много жителей еще не вернулось из отступления, и толпа, облепившая крыльцо хуторского правления, была не особенно густой. Больше всего было красногвардейцев из отряда Сиверса. Среди серых, вымоченных дождями шинелей и полушубков пестрели платки женщин.
На крыльце стоял сам командир большевистских войск — Сиверс. Он был в серой смушковой папахе, в кожаном, перепоясанном желтыми ремнями пальто, с деревянной кобурой маузера на поясе. Ветер играл его светлыми, спадающими на лоб ребячьими вихрами. На впалых щеках цвел розовый нежный румянец.
Рядом с Сиверсом, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, сняв шапку, почтительно стоял председатель гражданского комитета Парменков. Из-за его спины робко высматривали члены комитета — старик Леденцов и другие. Самого главного, Гриши Леденцова, прасольского компаньона, не было на крыльце. Он уехал из хутора неизвестно куда.
Широкое, одутловатое лицо Парменкова выражало испуг и подобострастие, как будто стоял он перед новым, грозным хозяином и еще не знал, чем угодить ему, боялся, что тот потребует у комитета строгого отчета.
Малахов сжимал локоть Анисима, щуря умные, с веселой хитрецой глаза, бормотал на ухо:
— Гляди-ка, эта шатия, комитетчики, как поджали хвосты. Теперь мы за них возьмемся!
Студеный ветерок разносил по площади обрывки медленной, с латвийским акцентом речи.
— Товарищи казаки! Генерал Каледин обманывал вас! (Ветер отнес несколько слов, заглушил). Солдаты, рабочий класс и беднейшее крестьянство идут с нами. Среди вас уже есть люди, которые помогали бить калединцев. Вот они! — Сиверс протянул руку к стоявшим у крыльца партизанам. — Эти люди пойдут с нами и дальше. За землю, за мир, за советскую власть!
После Сиверса выступил его помощник Трушин, бледнолицый бородатый матрос Балтийского флота. Он говорил сиплым басом, широко расставив ноги, потрясая кулаком. Он с какой-то особенной страстью и силой выговаривал незнакомое хуторянам волнующее слово «братишки», бил себя в грудь кулаком, откалывал такие соленые словечки, что громкий смех прокатывался по рядам слушателей.
— Братишки! — сипел матрос, и цейсовский морской бинокль прыгал на его обтянутой бушлатом груди. — Контра уже смазала пятки! Мы ей штаны полатали… Всякую кадетскую бражку мы поскидаем в Черное море… Братишки! Долой капитал и всяких буржуазных пауков!
Матрос разошелся вовсю. Сиверс наклонился к нему, что-то сказал.
— Кто хочет, братишки с нами, — пишись в отряд. Скорей доконаем контру! Я кончил! — выкрикнул напоследок матрос.
— Ну, как? — дернул Малахов Анисима за рукав. — Будем вступать в отряд аль нет?
Анисим, возбужденный речью матроса, молчал. Еще сегодня утром он думал передохнуть дома — и вдруг…
— Решайся, хлопче, — настаивал Малахов. — Я поступаю.
— А ты как думал? Я разве отстану? — сказал Анисим.
Стуча костылем о землю, Панфил Шкоркин выкрикнул:
