не могут быть избираемы и избирателями лица, не стоящие на защите трудового народа: попы, купцы, старые полицейские, жандармские чины и офицеры, не состоящие в рядах революционной армии…»[40]
— Понял? — оскалил щербатый рот Чекусов, когда Анисим опустил газетный лист. — Что скажешь, Егорыч?
Анисим встал с кровати, подняв на Чекусова ясные, блестящие глаза, сказал со вздохом:
— Я и сам тут измаялся, Паша. Каждый день нюхаю воздух и чую, — кипит все в гирлах. Солнышко-то тут не такое, как у нас. Так, кажись, и манит на море, так и припекает… Покоя нет.
Чекусов вскочил.
— Идем в Донком. Собирайся!
— Да вы хоть позавтракайте, — слабым голосом скачала пошедшая со двора Липа.
— Некогда, бабонька, некогда! — заторопился Чекусов и сорвал с вешалки шапку.
— Ну, ты хоть стаканчик чайку выпей, — остановил его Анисим.
Чекусов неохотно отложил шапку, сел за стол. Обжигаясь, схлебывая с блюдца чай, он беспокойно поглядывал в окно. Липа умоляюще смотрела на Анисима. Временами бледность заливала ее утомленное лицо, на висках выступали бисеринки пота. Приступы боли стали резче и чаще. Она готова была вскрикнуть, но, сделав усилие, закусила губы.
С самого утра она почувствовала: то пугающее и неизбежное, чего ожидала с часу на час, началось. Но из-за стыдливости перед чужим человеком ничего не сказала мужу. Анисим же ничего не замечал — он весь был занят предстоящими делами.
Накинув на плечи шинель, он вышел из комнаты вслед за Чекусовым. Липа была готова кинуться за ним, шатаясь, вышла в сени. Сдавленный стон вырвался из ее груди, но Анисим не услыхал его. Громко звякнула щеколда калитки, Липа, обессиленная болью, опустилась на пол.
На минуту ей стало легче. Она встала и пошатываясь, цепляясь руками за стены, пошла в комнату. Лихорадка била ее, из глаз катились слезы, губы шептали бессвязные слова молитвы.
Все, что происходило с ней, было так ново, страшно и незнакомо. Она не знала, что делать, хотела одного — чтобы никто не пришел, не увидел ее мук.
Войдя в комнату, она с трудом добралась до кровати и, вскрикнув, упала на спину, теперь уже беспрерывно корчась, пронзительно вскрикивая и почти теряя сознание от боли…
Вечером, покончив с делами в городе, Анисим, Павел Чекусов и Яков Малахов возвращались домой.
Анисим вошел в сени, ведя за собой товарищей. Дверь распахнулась, и на пороге встала Василиса Ивановна, повязанная косынкой, помолодевшая и сияющая. Она замахала руками, таинственно зашептала:
— Нельзя, нельзя, милый человек… Идите ко мне во флигель, а сюда нельзя.
— Что? Что такое случилось? — смертельно бледнея, спросил Анисим.
— С сынком тебя поздравляю, — улыбнулась Василиса Ивановна.
Сложное чувство радости, страха и смущения перед товарищами охватило Анисима.
«Не ко времю пристигло. Эк ее…»— на мгновенье блеснула мысль, но в ту же минуту, оставив товарищей в сенях, он оттеснил старуху грудью и со словами: «Мне можно», — вошел в комнату.
Пропахший лекарствами воздух ударил в нос. Анисим подбежал к кровати, на которой лежала Липа, бледная, осунувшаяся. Из полумрака счастливо светились ее глаза.
— Не тревожь ее, милый человек, — оттянула его за плечи Василиса Ивановна. — Погляди, сын-то какой…
И она поднесла что-то завернутое в белые пеленки, сунула в руки.
— Ты подержи-ка! Чего стыдишься? Эх, ты, отец!
Анисим совсем смутился, неловко взял легонькое тельце. Ему казалось, — сейчас войдут товарищи и посмеются над ним. Но где-то в глубине души уже пробуждались гордость и жалость к живому комочку. Такое чувство он испытывал в детстве, когда держал в руках махонького пушистого птенца, взятого из разоренного галочьего или воробьиного гнезда.
Анисим отдал Василисе Ивановне ребенка, вновь наклонился к жене:
— Больно?
— Думала — смертынька придет… Дай мне его… — протянула Липа руки.
— Ведь нам ехать надо в хутор, а ты вот… — упрекнул Анисим, но в упреке этом было столько волнения и радости, что Липа благодарно и стыдливо улыбнулась мужу.
Анисим поцеловал ее в прохладную щеку, вышел к товарищам. Они все еще стояли во дворе.
— Ну, братцы, — торжественно сообщил он, — поздравьте меня! Крестины будем справлять.
Малахов крепко сжимал руку Анисима.
— Поздравляю, Анисим Егорыч! Первенец. Да еще сын. Ради такого случая не грех и полбутылочки. Эх, не дождался Егор внука…
До полуночи Анисим, Павел Чекусов и Яков Малахов тянули разбавленный спирт, вполголоса пели песни, подносили стаканчик и Василисе Ивановне. Та отказывалась, отмахивалась руками, но потом, сдавшись на уговоры, пригубливала. К концу столь неожиданного и торжественного ужина она развеселилась, а потом вдруг склонила на стол седую голову, горько заплакала:
— Родные вы мои… Нету моего Игнаши… Он тоже бы порадовался…
Наутро Анисим, Павел Чекусов и Малахов уехали из города. Липа осталась у Василисы Ивановны, чтобы оправиться после родов.
Отгремели над Приазовьем первые бои. Холодными вешними водами смыло по балкам и займищам людскую кровь, талыми ветрами унесло к верховью Дона и в просторные стеки Кубани гарь пожарищ.
Один за другим возвращались домой старые воротилы в рыболовецких делах, слетались, как стая бакланов, в опустелые на время гнезда.
Емелька Шарапов и Андрей Семенцов, боясь расплаты за старые грехи, все время боев прятались в отдаленных приазовских хуторах, в степной глухомани, и вернулись домой, когда умолкли на Нижнедонье последние выстрелы.
Компаньон прасола Полякина, Григорий Леденцов, не торопился следовать примеру своего тестя: он жил в Таганроге, примкнув к компании мелких городских прасолов, пробавлялся случайной скупкой и перепродажей рыбы. Дела шли вяло. Торговал Леденцов без охоты — потерявшие всякую цену керенки не возбуждали в нем стремления к барышам. Прослышав о возвращении Полякина в хутор, о раздаче им имущества, он долго смеялся над хитростью тестя.
Приехал он в хутор вечером и тотчас же пошел к Полякину.
Осип Васильевич и Гриша Леденцов встретились на веранде, где так любил старый прасол обдумывать свои промысловые дела. Но теперь веранда выглядела неуютной и грязной, а сам Осип Васильевич, казалось, давно не был хозяином ее. Одетый в рваный пиджачишко, в надвинутом на глаза порыжелом суконном картузике сидел он в своем деревянном кресле в уголке веранды и, щурясь, смотрел на задернутое вечерней закатной дымкой займище. Ничего не осталось в нем от прежнего, властного и полного достоинства хозяина. Он сидел здесь, как чужой и случайный гость.
— Папаша, вас и не угадаешь. Забились в уголок, как сыч, и не приметишь сразу, — сказал Леденцов, поднимаясь на веранду. — Здравствуйте!
— Здравствуй, Гришенька, здравствуй, сынок, — обрадованно закряхтел Осип Васильевич. — Довелось-таки свидеться. Думал, что в такой суматохе живого не повижу.
Прасол привстал, обнял зятя.
Гриша осмотрелся, наклоняясь к тестю, спросил вполголоса:
— Слыхал я, — у вас тут ревком расположился. Что-то не вижу…
Полякин замахал рукой.
— Бог с ним! Сначала попужали, заняли дом, а потом перебрались в комитет. Общество, спаси Христос добрых людей, отстояло меня. Да и то сказать, надо подчиняться. Несть власти, аще не от бога.
