этот вариант, но все же продублируем их. А попутно разгоним медведей.
Два часа мы носились над вздыбленным океаном, но, увы, не обнаружили ни одного поля, пригодного для посадки. Сплошные разводья окружали льдину Каминского. Когда мы вернулись, вокруг голубого озерка одиноко ходил человек. В его руках была пешня — как потом мы узнали, единственное «оружие», выброшенное взрывом из самолета.
— Намерзлись, бедолаги. Видно, ушли греться в снежную хижину, в ней хоть потише. А бродит штурман Тулин, дежурит.
— Валентин Иванович, — выводя меня из раздумий, окликнул Мальков, — мы тут с Гурием Владимировичем посоветовались, посчитали… можно попробовать садиться и при таком ветре.
— Полностью выпустить закрылки и перед касанием льда «подвесить» машину? Так я вас понял?
— Точно. Доведем посадочную скорость до минимума и, главное, плюхнуться строго у самой черты старта. Это мы гарантируем. Припечатаем машину сразу за грядой торосов, она не выше трех метров… Ваше мнение?
Я пристально посмотрел на пилотов. Риск был. Но разве мы могли оставить людей во власти стихии! Быстрая подвижка льда, углубление циклона и вероятность подхода нового — все говорило за немедленное принятие мер.
— Решение одобряю. Льдина мокрая, кругом много открытой воды, значит, снег соленый, а это намного уменьшит коэффициент скольжения лыж. Да и ветер окреп. Камбулов, дайте РД на базу о принятом решении садиться. А ребят предупредите ракетой.
— Пошли, — четко ответил Сорокин, плотнее усаживаясь на своем кресле и застегивая привязные ремни.
— Первый заход сделаем пристрелочным, — ответил Мальков, надвигая меховую шапку на лоб.
Ярко-зеленый шар ракеты заставил Тулина бегом направиться к снежной хижине за экипажем. Он, конечно, понимал, как нам важно знать высоту при посадке на белое поле, когда в полярном оптическом феномене «белой тьмы» из-за отсутствия каких-либо теней не ощутить высоты последнего метра. А поскольку у них не было темных предметов, чтобы означить полосу, он побежал звать товарищей. Скоро они улеглись по границе полосы.
Чтобы не потерять при заходе поле, сбрасываем две дымовые шашки, создавшие далеко видимый створ. Густой оранжевый дым, низко стелясь над льдами, отлично обозначил начало и конец заснеженной полосы. При подходе было видно, как по ее левой стороне лежали в виде буквы Т четыре человека.
— Видишь? — подался вперед Мальков. Сорокин кивнул головой.
— Не зацепи!
— Закрылки выпустить полностью!
— Есть закрылки полностью! — отвечает бортмеханик Коледенков.
— Отлично! — говорит Мальков, поддерживая штурвал.
Самолет плавно взмыл вверх и, теряя скорость, концами лыж слегка чиркнул снежную поверхность против первого живого Т.
— Газ! Убрать закрылки! — спокойно дает новую команду Сорокин.
Взрывая секундную тишину ревом моторов, машина нехотя, покачиваясь с крыла на крыло, медленно набирала высоту, постепенно переходя в режим нормального полета.
— Ну как вам нравится генеральная репетиция? — повернулся ко мне Мальков.
— Как хорошо отработанный цирковой номер, без кавычек.
— Вот именно, цирковой! Что вы издеваетесь над машиной! Не вертолет же! Хотите второе озеро создать? Давайте сбросим все необходимое и будем ждать прилета Черевичного, а там подойдут и «маленькие», — не выдержал бортмеханик.
— Ждать?! Ты видишь, какой ледолом! Вот-вот поле перемелет так, что и вертолет не сядет, — плавно разворачивая самолет на повторный заход, ответил Мальков. За четыре километра от торца полосы Сорокин точно вошел в створ дымящих ракет и, прижимая машину к вершинам торосов, мелькавших почти под самым брюхом, четко притер самолет у начала дорожки. Шелест лыж, коснувшихся снежной поверхности льдины, по мере падения скорости перешел в свистящий скрежет. Справа и слева стремительно проносились высокие заснеженные бугры. Тяжело подпрыгивая с наддува на наддув, поднимая тучи снега, тяжелая машина неотвратимо неслась на ледяную стену в конце «аэродрома».
«Все сделано точно, но верны ли наши расчеты пробега самолета? Подсолен ли снежный покров?..» Противное чувство подлым холодком охватило сердце. Страх рождался не от стремительно надвигавшейся стены, а от мысли, что совершена ошибка в расчетах. И где она, эта ошибка?
С трудом отрываю глаза от несущейся на нас зубчатой стены и перевожу взгляд на приборную доску. Стрелка скорости, медленно подрагивая, падала к семидесяти…
— Всем в хвост! — подает команду Сорокин. В этот момент машина резко подпрыгнула на высоком наддуве, развернулась почти под шестьдесят градусов и с креном, замедляя скорость, поползла боком. И… остановилась.
Секундная шоковая тишина. Молча, испытующе смотрим друг на друга. В глазах больше вины, чем торжества удачи.
— Посадочка, — неестественно смеясь, говорит Мальков, — да еще под руководством инструктора!
Сбрасываем привязные ремни, выскакиваем из машины и осматриваем шасси. Все в порядке, лыжи целы. Не сговариваясь, идем к ледяной стене — Мальков, Сорокин и я.
Беру пригоршню снега. От холода ломит зубы. Горько-соленый вкус наполняет рот. Мальков ломает сигарету:
— Что же нас спасло? Последний наддув?
— И наддув. И засоленность снега. Но прежде всего — мастерство пилотов.
Тяжело дыша, подбегают потерпевшие. Крепкие рукопожатия, объятия, отрывистые слова.
— Братцы, товарищи, как же вы нас напугали, когда развернуло машину! Издали казалось, вы врезаетесь в торосы…
— Ну, ну, успокойтесь. Как вы-то сами?
— Да ничего, нормально.
С пятнами ожогов на небритых лицах, рядом они совсем не выглядели такими беспомощными, как казалось нам сверху.
— А где Каминский, что с ним?
— Все в порядке. Не спал более двух суток, а когда улетел Черевичный, свалился. Спит в хижине.
Хижину находим по канистре цвета хаки. Вползаем в открытый лаз сооружения из глыб льда, снега и обгорелых остатков хвоста самолета. В густых голубых сумерках вскоре разглядели Каминского. Он лежит в спальном мешке.
— Михаил, здравствуй, дорогой! — говорит Мальков.
— Как вы сюда попали? — Каминский садится и недоуменно смотрит на нас.
— Да вот, сели… за вами пришли.
— Сели? Как сели? — Он быстро выпрыгивает из спального мешка. — И ваш самолет цел?
— Все нормально. Пока мы сюда шли, Сорокин уже вывел его на старт.
— Но вы же на лыжном шасси, без тормозов! — Далекий, нарастающий гул заставляет нас насторожиться.
— Надо быстрее уходить. Льдину вот-вот сломает.
На выходе Каминский выдернул из снега тяжелую пешню и подал мне.
— Возьми на память. Все, что осталось от самолета. Пешня особая, делалась в конструкторском бюро товарища Антонова. Разборная, из особого спецсплава.
Мы подошли к голубому озерку, затянутому молодым льдом. Кое-где из него выступали черные, обгоревшие детали самолета. Поодаль из сугроба торчал звездообразный мотор, оплавленный, искореженный.
— Вот здесь и упали. Мотор оторвался при ударе… Помню лишь скрежет металла, всплеск яркого пламени, и… все.
