Это циничное признание учителя объяснило Садриддину все, в чем он сомневался и о чем думал в долгие зимние месяцы. Зубрежка, бездумная зубрежка делает учеников муллами и дает им право на жизнь и смерть дехкан; занятия же предметами наук делают ученика ученым, но не дают никаких прав и навлекают гнев власть имущих. Две дороги — по какой идти, что делать — каждый сам решает для себя.
В марте кончились припасы, и Садриддин уехал домой к дяде. Это была встреча с миром детства, грустная встреча: родителей уже не было в живых, в доме Царевны Туты, сказочницы, мудрой старой женщины, жил уже только огромный кот, поля заросли бурьяном, чертополох покрыл заброшенный сад — все пришло в запустение.
Мальчик с дядей Курбон-Ниёзом поехали проведать другого дядю, Ниёз-хона, и там мальчик встретился с героем своих будущих книг — восьмидесятилетним стариком Бобо-Гуломом. Его в детстве выкрали разбойники и продали в рабство Абдурахим-баю и назвали Некадамом. Вот его-то сын Эргаш и был молочным братом Мухиддина, брата писателя.
Через три десятка лет после этой встречи Садриддин Айни напишет очерк «Дедушка раб», а еще позже — роман «Рабы», вобравший в себя всю горечь жизни народной, ее обиды и страдания, ее бесправие и нищету…
Сыны его высочества эмира
После казни Мулло-Туроба и еще двух мулл, нищие, обитавшие в печке, грязные, заросшие, покрытые рубцами и паршой, унесли на носилках тела казненных. На улице они останавливали прохожих и требовали деньги якобы «на саван». Люди, боясь приблизиться к ним, издали бросали им монеты.
«С южной стороны Регистана с тремя носилками в руках показались нищие, покрытые паршой, в золе с головы до ног, — читаем мы у Айни. — На них не было ни штанов, ни рубах, лишь бедра охватывала веревка, державшая рваную тряпку вместо передника, да со спин свисали рваные грязные халаты, тоже опоясанные обрывками веревок.
Все шарахались в стороны при их приближении, а они бежали к яме, волоча носилки и дерзко поглядывая на людей, говоривших:
— Сыны его высочества! Сыны его высочества!»
Сам эмир Абдулахад назвал этих нищих своими сынами. Эмир писал стишки, думал прослыть «поэтом, ученым, муллой, дервишем и святым». Однако, погрязший в пьянстве и разврате, в ханжестве и лицемерии, эмир — притеснитель и тиран — был так же далек от этих званий, как от справедливости, совести и человечности.
Эмир, обращаясь к этим нищим, писал:
Один из трех казненных в «благородной Бухаре» и был Мулло-Туроб, виновный только в том, что стремился к прогрессу, к знаниям, тянулся к свету, разуму, был добр к людям, любил стихи, изучал литературу и знал наизусть классиков — Навои, Фирдоуси, Рудаки, Джами, собирал «русские слова» в тетрадку… Туроб регулярно посещал мечеть, молился богу и был мусульманином. И вот за эти «преступления» он был зарезан на глазах у жителей Бухары днем на площади Регистан перед Арном, а эмир смотрел на его убийство из-за стеклянной двери и улыбался. После казни эмир ушел в канцелярию вершить государственные дела, а тело Мулло-Туроба схватили «сыны его высочества», бросили на носилки и пронесли по самым оживленным улицам. Там с прохожих нищие брали деньги, грозились, что, если кто не раскошелится, они того заразят паршой. А собрав «на саван», шли в опиекурильню, но даже в пьяном бреду не забывали о носилках, помогающих им зарабатывать. Так продолжалось три дня. На четвертый день жара, мухи и смрадный запах заставили «сынов его высочества» отнести тело покойника к хаузу на окраине Бухары. Там они и бросили его на свалку.
Садриддин, не по-детски впечатлительный, осознал, что за порядок в «благородной Бухаре» — что здесь царит произвол и что надо как-то все изменить. Но как? Когда? Эти вопросы пока оставались без ответа…
Вечеринка в Мир-Арабе
В начале 1891–1892 учебного года в медресе Мир-Араб помощник учителя Мулло-Абдусалом пригласил к себе гостей. На вечеринке прислуживал гостям и был поваром Садриддин. Шариф-джоя-Махдум — чтец группы, Мулло-Назрулло Лутфи — веселый, увлеченный поэзией и стихами переплетчик и хороший каллиграф, Мулло-Рахмат — цирюльник, составлявший в медресе деловые бумаги для богатых купцов, чтоб заработать на пропитание, мулла Окил — веселый, необидчивый, беззаботный молодой человек, мулла Бурхан из Куляба — высокий, плотный, лет тридцати, с огромной черной окладистой бородой, с глазами, окаймленными густыми ресницами, хороший рассказчик занимательных историй, сочетавший грубость горца с остроумием бухарца. Он писал плохие стихи и подписывался «Муштоки» — «жаждущий», но Луфти переиначил его псевдоним и получилось: «Муши тоги», что значило — горная мышь. Тогда Бурхан отказался от этого псевдонима и выбрал себе другой — «Бисмил».
Шариф-джон-махдум узнал Садриддина, вспомнил, что он победил когда-то в деревне в игре байтбарак его «непобедимого всезнайку», и пригласил его к себе жить. Эта вечеринка была последним днем жизни Садриддина в келье под крышей. Весь вечер здесь читали стихи, пели газели, рассказывали нравоучительные истории и приключения.
Садриддин жадно слушал все, что говорилось на вечеринке, как ученик слушает учителя, наконец он нашел людей, близких к литературе и искусству, и потянулся душой и сердцем к ним. Он нашел то, что искал, неосознанно блуждая в потемках и порой заблуждаясь в своих выводах и суждениях: за весь вечер ни один из участников ни словом не обмолвился о вакфе и зякете, чордахе, подношениях и взятках, не позавидовал другому, не позлословил исподтишка. Один только Мулло-Бурхан, на два года отлучавшийся из Бухары, рассказал о своих злоключениях, похождениях, о своей глубокой скорби и чистой любви, и рассказ его — поэтичный, печальный, а иногда и забавный — запомнился мальчику настолько ярко, что через много лет Айни привел его в своих воспоминаниях.
Чтобы рассеять тяжелое впечатление от рассказа Мулло-Бурхана, Мулло-Рахмат, цирюльник, решил развеселить всех историей купца, влюбившегося в женщину из Маргелана, и о том, как, заметив это, приказчик обманул его, явившись к нему на свидание в женской накидке и с закрытым лицом.
Все весело смеялись над рассказом Мулло-Рахмата. Потом еще долго пели, читали стихи, рассказы…
Шариф-джон-махдум, прощаясь с Садриддином, опять пригласил его жить к себе…
Это был последний вечер пребывания Садриддина-гиждуванца в медресе Мир-Араб.
Начиналась жизнь в медресе Говкушон в квартале Гозиён и тесное знакомство с людьми, любящими искусство и литературу, — новая жизнь в доме Шариф-джон-махдума, новый период уже осознанной жизни Садриддина…
Эти беседы сыграли большую роль в становлении Айни, как человека и как писателя.
Впоследствии он вспоминает:
«Я был очень рад; уйдя от живых мертвецов, я вступил в круг людей с живыми сердцами…
Здесь читались стихи, рассказывались веселые истории. Обычно на этих вечерах я и Мирзо-Абдулвохид
