переворота. Особенно оно было характерно для стран, в которых давно существовали традиции сильной централизованной власти (Франция, Испания). Известно, что Великая Французская революция сразу после своей победы практически полностью ликвидировала независимую благотворительность, причем это положение не поменялось и в эпоху Реставрации, когда было успешно похоронено большинство самых явных нововведений революции. То есть во Франции, в отличие от англо-саксонских стран, значительная часть населения продолжала считать, что с точки зрения общественного блага именно государство должно распоряжаться как средствами, собранными в виде налогов (что естественно), так и теми, которые были пожертвованы частными лицами. Однако есть основания полагать, что большевики, наряду с другими силами, чьи настроения сыграли главную роль в победе русской революции, ставили в вину частной благотворительности не только тщеславие жертвователей и не слишком эффективную работу – корни конфликта были куда глубже, и эту тему хотелось бы осветить подробнее.
Большевики, во всяком случае поначалу, всерьез верили в возможность построения здесь, на земле, коммунизма, то есть рая, царствия божьего без Бога. Собственно говоря, научный коммунизм, который мы все и неоднократно на разных стадиях своего обучения обязаны были сдавать, это и есть учение об устройстве и функционировании, о нормах и правилах, которым мы должны будем следовать, живя в этом советском «небесном Иерусалиме». Большевики тех лет не сомневались, что в самое короткое время удастся так продвинуться в педагогике, что всех детей можно будет воспитать гениями; соответственно, ускорится и научный прогресс, разовьются все виды искусств. Можно будет избавить человека от любых болезней, связанных с его природной конституцией, и других, так что его земная жизнь станет практически вечной, а дальше – и вообще воскресить всех людей, когда-либо на земле живших.
Большевистское государство было убеждено в своем всеведении и всевластии. Одновременно с этим им владел панический страх (к сожалению, он жив и сейчас), что стоит дать любым местным территориальным и национальным связям развиться, наша огромная и так разнообразно, разношерстно населенная страна неминуемо и очень быстро распадется на части. Все эти фобии и привели к катастрофе, последствия которой мы с каждым годом ощущаем больше и больше. В результате страны, в десятки раз меньшие по территории, чем Россия – Франция, Испания, – имеющие не менее долгий, чем Россия, опыт централизованной государственной власти, сохранили несравненно больше региональных различий – культурных, языковых, поведенческих (этикета, народных обычаев).
В России же, где до революции все это с редким упорством, причем на равных – и простым народом, и интеллигенцией – поддерживалось, хранилось, собиралось (частные пожертвования и частные коллекции играли здесь ключевую роль), буквально за двадцать лет бесконтрольного господства центральной власти большая часть накопленного была невозвратно утрачена, и страна, невзирая ни на какие местные особенности и обстоятельства, от Ленинграда до Владивостока стала говорить, думать, писать на одном и том же универсальном и до крайности бедном языке дикторов московского радио. Произошло насильственное и решительное упрощение, уплощение как нашего языка и нашего национального опыта, так и состава людей, которые все это должны были сохранять.
Власть, обрубавшая все корни, которые питали культуру испокон века, убивавшая людей, которые могли бы поддержать то, чего она сама не понимала, привела общество к невосполнимому уже никакими усилиями упрощению жизни. Не развивались не только новые направления – была утрачена и огромная часть уже сделанного. Особенно это касается местной, провинциальной жизни, которую раньше благотворители, часто сами родом из провинции, с таким вниманием и с таким усердием поддерживали. Хранили как свою собственную историю, историю собственной семьи и собственного гнезда. Не лучше дело обстояло и в столицах.
Вместе с православными храмами гибли иконы. Гибли и рукописные книги, когда целыми деревнями арестовывали и ссылали староверов. Гибло и современное светское искусство – без коллекционеров и меценатов, без выставок. Замечательный русский авангард по большей части или сгнил в сараях, или был сожжен в буржуйках. Все это привело к огромному и решительному разрыву в культуре, нарушению самой ее генетики. Были не просто утрачены те или иные артефакты, но погибли целые школы – в живописи, в философии, в литературе, то есть не стало главного, что есть в культуре – ее преемственности, той среды, которая позволяла сохранять навыки, приемы отношения к миру, его понимания:
они, как и навыки ремесла, увы, могли передаваться лишь напрямую – от учителя к ученику. Из-за этого при внешнем, механическом росте числа людей, окончивших школу и получивших высшее образование, общий уровень культуры, ее разнообразия, ее тонкости и изощренности, глубины и оригинальности необратимо понизился.
Истоки христианской благотворительности
Саму крестную муку Христа апостол Павел в Послании к Титу связывает с надеждой обратить человека к добру. Христос «дал Себя за нас, чтобы избавить нас от всякого беззакония и очистить Себе народ особенный, ревностный к добрым делам» (Тит 2:14). Благотворительность, творение добра рассматривается в христианстве как цель и смысл, как результат нравственного совершенствования человека, как тот единственный путь, следуя которым можно получить спасение на Небесах.
Христианская традиция, какой мы ее знаем, сложилась на стыке, но, главное, на соединении, конвергенции двух во многом далеких друг от друга традиций благотворительности – античной, полисной, и ветхозаветной, иудейской. Их взаимодействие, часто весьма неровное, началось в IV веке до н.э., когда Палестина после походов Александра Македонского попала в орбиту эллинистического мира, и особенно интенсивно пошло вслед за тем, как Иудейское царство – сначала относительно мирно (при Ироде), а потом почти с беспримерным насилием – было окончательно включено в состав Римской империи. Разница этих традиций – обе из них никогда не сомневались в необходимости благотворительности, базировались на убеждении, что общество без нее существовать не может, – была связана с отличными взглядами на суть и смысл человеческой жизни, тех отношений, которые соединяют человека и Бога, на ином понимании общественного блага и, соответственно, целей и задач как самого благотворителя, так и людей, которым он стремится помогать.
Это соединение оказалось возможным и с I века н.э. развивалось с удивительной динамикой не только потому, что Иудея стала частью греко-римского мира и больше не могла игнорировать его влияния на все стороны своей жизни, то есть, если так можно выразиться, была вынуждена открыться, но главное, потому, что после проповеди Христа вся жизнь ранней христианской церкви от апостольских времен до правления императора Константина Великого целиком и полностью базировалась на благотворительных пожертвованиях частных лиц, еще вчера – язычников.
Но и после Константина Великого, когда христианство стало уже государственной религией Римской империи и, соответственно, стало пользоваться разнообразной, в том числе имущественной и финансовой, поддержкой императорской власти, благосостояние церкви, сама возможность существования церковных общин была бы немыслима без миллионов и миллионов частных пожертвований. На них строились и украшались храмы, проводились службы, обеспечивалось священство, велась миссионерская и благотворительная работа уже самой
Чтобы не быть голословными, обрисуем хотя бы в общих чертах эти разные мотивы и настроения, которые уже ранняя христианская церковь сумела в своей практической деятельности преодолеть и выработать собственное понимание как общественного блага, так и того, какая человеческая жизнь, какие поступки и мотивы человека признаются правильными и угодными Высшей силе.
