где буфет открыт до восьми. И вот здесь, с восьми до девяти, то есть от закрытия до открытия этого вонючего буфета, мы пользуемся замечательным даром природы —
В общем, как ты уже догадываешься, в девять открывается буфет, и мы там сидим до одиннадцати, а потом отправляемся к открытию пивного бара Дома журналистов и там очень хорошо поправляемся, а потом… вот она, вечная связь искусства с жизнью!
Как вдруг в помещение, если можно так назвать закуток подземного лабиринта, вошел дипломат в золотых очках и с золотой авторучкой в наружном кармане пиджака, пьяный, как задница, и черный, как сапог.
— Негро-арабские народы северо-востока Африки, — тут же пояснил какой-то эрудит в нашей компании и не ошибся: дипломат оказался из Республики Сомали.
Выпив в углу, в полном одиночестве, порцию чего-то крепкого, он подошел к нашему столу и стал выступать по-итальянски, то есть на языке бывших поработителей.
Его страстное и артистическое выступление чем-то напоминало арию Канио из оперы «Паяцы», хотя он не пел.
Можно было, собственно говоря, не обращать на него внимания, если бы Фенька так не смеялась, она ничего не говорила, глядя на дипломата, а только лишь смеялась, безудержно и не очень-то оптимистично хохотала.
— На каком языке негатив выступает? — слегка нервничая, спросил Валюша Стюрин.
— Неужели европейский монарх не понимает языка великого Джузеппе Верди? — спросил я, и оказалась неожиданная удача — все вокруг с готовностью захохотали, как будто какая-нибудь знаменитость сострила, а не просто Игорь Велосипедов.
— Густавчик, а ты не понимаешь копченого? — спросил Спартак.
— Дело в том, что понимаю, — сумрачно ответил майор Орландо. Полуобернувшись, нога на ногу, в стуле, он смотрел на дипломата без всякого сочувствия. — Дело в том, что очень плохо о нашем народе высказывается этот товарищ, — сказал далее майор Орландо. — Как-то не по-марксистски у него получается. Все русские грязные свиньи. А женщины наши, по его мнению, все бляди, все только и мечтают о черном… половом органе. Интересно, соответствует ли это действительности?
Общество, конечно, возмутилось, многие стали предлагать немедленно поучить посланца Африканского Рога цивилизованным манерам, но другие, однако, увещевали горячих товарищей не заводиться, мало ли чего наговорит «чурка», у него дипломатическая неприкосновенность, была бы, дескать, у меня такая, я бы и не так еще сказал, надо проявлять снисходительность великой нации, нам этот Африканский Рог нужен позарез, потому что он выпирает в Индийский океан.
Кажется, Альфред Булыга как раз и высказал последнюю идею. Странным образом он меня как бы не замечал, а только лишь временами подмигивал совершенно бессмысленным образом. Неужели не помнил, как вербовал Велосипедова, инженера, в компанию «деятелей»? Конечно, мог и не помнить — нас много, они — одни.
— Тутти донни руссо путани, репутани, репутиссима! — тем временем продолжал кричать дипломат.
Тогда я встал и подошел к нему вплотную. Он был выше на часть головы.
— Вы всех русских женщин имеете в виду? — спросил я.
— Всех! — подтвердил он.
— И присутствующих? — спросил я.
— Вот именно, — сказал он.
— И вон ту девушку с цветком в волосах? — спросил я. — Ее особенно, — сказал он.
— В прошлом нам бы осталось только выбрать оружие, милостивый государь, — сказал я. — Я бы вас с удовольствием заколол, синьор, или застрелил.
— Хорошо, что мы не в прошлом. Можно просто дать вам по харе, — сказал дипломат и сделал это.
Дальнейшее проходило, как в тумане. Лежа у шероховатой стены «Лабиринта», я видел мельтешение ног, будто в дичайшей самбе, среди них мелькали и мелкоклетчатые брючки дипломата. Потом появилось и его тело, рухнувшее по соседству. Под ребра ему въехал тупой милицейский штиблет. Потом ноги вокруг стали редеть.
— Вставай, Гоша, простудишься, — сказал сверху Спар-тачок Гизатуллин. — Линять пора. Тут ребята занзибарского посла задавили.
Приподнявшись, я увидел, как два лабиринтовских официанта, пара ребят по кличке «хиппи- ханурики», специально, между нами говоря, тренированные для нехороших эксцессов, за ноги и за руки выносят вон бесчувственное черное тело. У одного из кармана торчала золотая авторучка, у второго на носу красовались золотые очки. Присутствующий при выносе метрдотель Альфредыч застегивал на запястье золотую «Сейку».
Вот такие пустяки запоминаются, а важные события вроде штурма космоса пропадают. Я видел своими глазами, как тело дипломата было выброшено на холодный асфальт Калининского проспекта. Суд Линча, иначе и не скажешь, безжалостная расправа над представителем Третьего, если не Четвертого, мира. От удара об асфальт дипломат, между прочим, очнулся и стал снова выступать уже на языке той страны, где был аккредитован, то есть матом.
Спартак побежал ловить такси, а я, лишившись поддержки, схватился за ближайшую водосточную трубу и сполз но ней вниз. На моих глазах распадалась компания, не разлучавшаяся пять дней и пять ночей. Цепь была порвана, началась тревога и вслед за ней хаотическое бегство. Промелькнул милицейский мотоцикл, увозивший на облучке сурового майора Орландо, а в коляске все еще хохочущую Феньку. Альфред Булыга и его кореш Олег садились в черную моссоветовскую «Волгу», Валюшу и Ванюшу в этот момент били многочисленные дружинники. Подъезжала пожарная машина.
Я думал тогда, что вокруг в человеческой жизни сизыми утренними пластами висит немало печали. Абсурдна как сама жизнь, так и ее запись, кинолента тем более. Очнулся я после этой заключительной идеи, однако в мире полной гармонии, в собственной койке, хоть и в ботинках, но под простынью.
Через неделю стало известно, что по требованию Республики Сомали ночной бар «Лабиринт» навсегда переоборудован в диетическую столовую «Молоко».
Тарзаны и дилижансы
Какие— то кубометры времени, конечно же, утекли прежде, чем в секции поршней моторной лаборатории прозвенел звоночек из отдела кадров. Машина социализма крутит довольно тяжело и не всегда ритмично, на одном конце у нее и в самом деле компьютер, но на другом-то слепая шахтерская лошадь, вот
