болезнь? Федор, много грошей насшибал? А ты, Ибрагим?
— Ничего не знаю, не понимаю. Голова шибко болит, — быстро ответил Ибрагим и закрыл глаза.
— Сейчас вот мы разберемся, кто из вас порядочный человек, а кто скотина. Командуйте, доктор.
— Что это, товарищи, вы закупорились? — сказал Зеленин. — У вас тут не воздух, а бурда. (В углу тыкнули.) Эдуард Кузьмич, раздайте всем термометры.
— Бесполезно, — шепнул фельдшер, — подгоняют, черти.
— А вы проследите. Товарищи, прошу немедленно прекратить курение и открыть форточки. Гриппозный вирус боится свежего воздуха.
— Какой там вирус, — сказал Тимоша, — симулянты они все!
— Этого я не знаю.
Он подошел к крайней койке, по всем клиническим правилам расспросил больного, заставил его снять рубашку, выслушал, осмотрел горло. Парни под бдительным оком Тимоши заскучали, смирно поставили градусники под мышки. Худой и смуглый Ибрагим сидел на койке, натянув одеяло до подбородка, раскачивался и что-то мычал, заунывно пел, явно импровизировал. Зеленин прислушался.
— М-м-м-м… — тянул Ибрагим.
Этот человек с печальными глазами, Ибрагим Еналеев, последние годы жил как бы в полусне. В пятьдесят третьем, когда амнистированные уголовники разлились по стране, он вместе с другими испытывал только дикую радость. Они бродили в толпах свободных людей, приглядывались к нормальной человеческой жизни и не знали, куда себя деть. Многие нашли свое место, начали новую жизнь, многие вернулись назад, не достигнув даже теплых земель, а некоторые, вроде Ибрагима, слонялись со стройки на стройку, с завода на завод, из города в город, не возвращаясь на прежнюю преступную дорогу, но и не решаясь избавиться от лагерных привычек и взглядов. Вербовались в отъезд и исчезали, получив подъемные, в общежитиях пили спирт и чефир, по крупной играли в карты, на работе «придуривались».
Фельдшер сказал на ухо Зеленину:
— Этот здесь главный заводила. Он да три его дружка из амнистированных. Один местный, из Круглогорья. Дикая личность, я вам скажу. Посмотрите.
Зеленин повел взглядом в сторону кивка фельдшера и вздрогнул. У него давно уже было такое ощущение, словно кто-то стоит за спиной, готовый сжать так, что хрястнут кости. Теперь он понял, чем это вызвано: в упор на него, не мигая, смотрели серые страшные глаза. Они принадлежали' парню атлетического сложения, который лежал поверх одеяла, скрестив на груди голые руки. Могучие эти татуированные руки с вяло перекатывающимися под кожей шарами бицепсов напоминали нажравшегося питона. Вообще казалось, что парень только потому не крушит все вокруг себя, что в эту минуту он дьявольски сыт. Странная, очень странная усмешка блуждала на губах.
«Убийца!» — вдруг понял Александр, и у него ослабли ноги. Отвратительное ощущение слабости и беззащитности охватило его. Словно в гипнозе, он подошел к парню и сказал:
— Давайте градусник.
— Пожалуйте, доктор, — ответил парень, неожиданно приятным, вежливым голосом, и Зеленин заметил, что он очень красив, у него правильные черты лица, вьющиеся длинные волосы льняного цвета.
Температура была нормальная. Зеленин послушал сердце; оно стучало в ритме мощного мотора. Легкие дышали, как мехи.
— Что у вас болит? — спросил он.
— Ничего, — широко улыбнулся парень.
— Голова, горло, живот?
— Все нормально. Душа немного болит.
— Отчего же?
— Влюбленный я.
Зеленин прочел на ногах парня надпись: «Они устали». Стало смешно. Он скрутил фонендоскоп и сунул его в карман. Странное, стыдливое чувство прошло — откуда оно взялось? — он снова обрел уверенность.
— Бюллетенчик надо продлить, — вдруг тихо и отчетливо проговорил парень.
— Это на каком же основании?
— По-свойски. Мы ведь с вами вроде бы сродственники.
— То есть? — опешил Зеленин.
— Предмет у нас один — Дашутка Гурьянова. — И вдруг рыкнул: — Понял, лепила?
— Перестаньте болтать чушь! — резко сказал Зеленин и пошел прочь, выпятив подбородок. «Вот оно что!
Даша и этот сытый громила? Дико, непостижимо. Милая чистая девушка и… Значит, и обо мне болтают. Разве я давал повод?»
— Ну как, познакомились? — спросил фельдшер.
— Кто это?
— Федор Бугров.
Осмотр продолжался. Внезапно скрипнули двери, и в барак, пошатываясь, вошел человек в заляпанной глиной спецовке. Как слепой, он прошел по проходу и свалился на койку. Тимоша бросился к нему, потряс его за плечо:
— Витька, друг, что с тобой?
— Я еще вчера велел ему соблюдать постельный режим, — сказал фельдшер, — а он, видите, опять на площадку уперся. Вчера еще температура была тридцать девять и три.
Тимоша хлопотливо и аккуратно раздел Витьку, сунул ему под мышку градусник, укутал одеялом. После этого он выпрямился, метнул взгляд в сторону Ибрагима и Федора и тихо, но внятно сказал:
— Сволочи!
Из двенадцати человек у четырех была повышенная температура, у остальных нормальная, но все, кроме Бугрова, жаловались на головную боль, ломоту и дурноту.
Зеленин сказал:
— Грипп сейчас принимает самые необычные, атипические формы. Он может протекать и без температуры. Поэтому я не могу точно сказать, кто из вас действительно болен, а кто симулянт. Правда, один, — он взглянул в сторону Федора, тот, улыбаясь, показал ему огромный кулак, — правда, один явный симулянт. Я говорю о Федоре Бугрове. Он пытался меня шантажировать. А остальные… Это уж дело вашей совести.
— Почему нам резиновые сапоги не выдают? — вдруг крикнул Ибрагим.
Какой— то парень поднял над головой башмаки.
— Попробуй, доктор, в таких штиблетах в воде поработать. В самом деле заболеть можно.
Тимоша поднял руку:
— Тихо! Эх вы, шпана, смотрите, Витька до чего себя довел! А потому, что настоящий комсомолец, за дело у него душа горит. А вы… — он махнул рукой, — кусочники. Ну вас к черту! Будут сапоги, завтра баржа придет.
Ибрагим соскочил с койки и босиком, в одном нижнем белье подбежал к Тимоше.
— Кусочник, ты говоришь? Раз лагерник, значит, не человек? Доктор, почему они меня презирают? Зовет на собрание, а сам за карман держится.
Тимоша усмехнулся:
— Что ты мелешь? Меня твое прошлое не интересует. Работал бы честно, и тебя бы считали
