своему строгому богу.
— Ты слаб в коленках, Макс. Смотри! — сказал Владька и скользнул вниз.
— Что скажешь? — Зеленин заглянул Максимову в лицо. — Зябко стало? Какая гармония, правда? А ты бы видел роспись внутри!
— Да, — проговорил Максимов, — сила! А такие детали на этом фоне тебе не кажутся лишними? — спросил он и показал в сторону Стеклянного мыса, где желтела горстка бараков и поднимались над лесом три башенных крана.
Зеленин засмеялся:
— Чудак! Приезжай сюда через три года, посмотришь, каким станет край.
Максимов взглянул на него:
— Через три года? Ладно, заеду.
«Через три года, — подумал он, — ты сам, рыцарь, забудешь эти благолепные места. Три года! Поступишь в аспирантуру — и все…»
Глубоко внизу махал рукой крошечный Владька. Саша тоже подъехал к краю. Алексей еще раз взглянул на церковь. Не хочется съезжать с холма, не хочется расставаться с простором и простотой. Он окинул взглядом горизонт, и ему стало досадно оттого, что он не увидит этот край весной, летом и снова зимой. А через три года? Кто знает…
Вечером они сидели в столовой. Алексей и Сашка играли в шахматы. Владька, сидя на полу возле печки, настраивал гитару и бурчал что-то себе под нос.
— Давайте хоть в кино сходим, — сказал он.
— Сегодня в клубе танцы, — пробормотал Зеленин. — Лучше послушаем радио, из Москвы будут передавать фестивальный концерт.
— Да ну? — воскликнул Карпов. — Замечательно! Пойдем на танцы.
Зеленин поднял голову:
— Вы пойдете без костюмов? Не в свитерах же!
— Тю! Здесь не пускают без фраков?
— Пускать-то пускают, но неловко же будет самому.
— Да, сгорю от стыда.
Саша неожиданно обиделся:
— Значит, если периферия, можно никого не смущаться? Разве в Ленинграде ты пошел бы на танцы в лыжных ботинках?
— Молчу, молчу, патриот круглогорский! Слышал, Макс, как взвился рыцарь?
— Через три года Сашка организует здесь клуб хороших манер, — беззлобно улыбнулся Максимов.
— А почему бы и нет? — с вызовом сказал Зеленин, — Через три года здесь будет настоящий город.
— Мечтатель ты, Сашка, — сказал Карпов.
— Ну, а дальше? — спросил Максимов. — Через три года ты уедешь отсюда или останешься?
Зеленин прошелся по комнате, зачем-то заглянул в окно, повернулся к ребятам и проговорил:
— Не знаю, мальчики. Я сейчас собираю очень интересный материал. Кажется, вытанцовывается тема. Напишу работу, а там видно будет. Если где-нибудь я буду нужен больше, чем здесь, тогда уеду. Если же нет, с радостью останусь здесь. Я полюбил здесь все. Вы усмехаетесь, думаете: вот, мол, какой правильный, какой газетный? Что ж, это — мое убеждение, что жить можно только так! Знать свое место в хороводе людей, чувствовать локоть соседа, мечтать, работать, любить. Чем же еще может заниматься человек в наше время?
— Пьянством, нытьем, обманом, спекуляцией, убийствами, — заметил Максимов.
— Это дела не нашего времени! — крикнул Зеленин. — Это то, что осталось, и то, что уходит, цепляясь и брызгая слюной.
Максимов кивнул. Он на такой ответ и рассчитывал.
— Мы люди социализма… — начал Зеленин, но в это время послышался стук в дверь, и вошла Даша.
— Александр Дмитриевич, с брандвахты прибежали… Да, кажется, начались…
Зеленин сразу же стал задергивать «молнию» на куртке.
— Ах, черт, — пробормотал он. — Ах, черт, надо бежать!
— Куда?
— Да на брандвахту, нелегкая ее возьми! Роды начались у одного матроса. Что ты ржешь? Ну, женщина-матрос. Поперечное положение плода. Понимаете?
— А почему же ты ее в больницу не положил? — спросил Карпов.
— Отказалась. Муж не пустил, дубина этакая!
Он вышел вместе с Дашей, зашел в больницу за сумкой и договорился с сестрой, что она тоже придет на брандвахту, как только закончит раздачу лекарств и процедуры. Нахлобучил ушанку, перекинул сумку через плечо и вышел во двор. На земле уже лежали сумерки, а небо разливалось томительной зеленью. Над головой первая звезда словно шевелилась от легкого морозного ветерка. Зеленин на миг задержался, посмотрел в небо и почему-то вспомнил блоковский город, охваченный тревожным ожиданием таинственных кораблей. Он вздохнул и увидел, что на крыльце флигеля, широко расставив ноги, стоит Максимов.
— Ты что, Макс?
— Сашка, хочешь, я с тобой пойду?
— Думаешь, я сам не справлюсь?
— На всякий случай, а? И веселее будет…
— Спасибо, Лешка, ты лучше отдохни: завтра марш-бросок на Журавлиные.
— Давай-ка пойдем вдвоем, Саша, знаешь…
— А, перестань! — махнул рукой Зеленин и потрусил к воротам.
Максимов вернулся в столовую. Владька сидел на тахте, покуривал.
— Дней через десять, — сказал Алексей, — мы будем уже далеко друг от друга.
Он подошел к приемнику, включил его, пошарив на длинных волнах, нашел Москву. Звуки большого зала вошли в комнату. Отчетливо слышалось покашливание и хлопанье стульев.
— Начинаем заключительный концерт фестивального конкурса. Выступают участники студенческой самодеятельности города Москвы…
Пауза.
— Студентка Московского университета Инна Зеленина исполняет ноктюрн Шопена.
Максимов охнул, Карпов вскочил.
— А Сашка-то, Сашка… Проклятье!
— Тише!
Удар ножа
Зеленин подходил к пристани. Безлюдная, преображенная толстыми сугробами, она была печальна. Метрах в пятидесяти от берега темнели тела барж, находившихся во льдах на зимнем отстое. Он решил пойти кратчайшим путем, мимо складов, выбраться на озеро и по протоптанной на льду тропинке добраться до брандвахты, Вокруг стояла настолько плотная тишина, что казалось, уши заложены ватными тампонами. Чтобы рассеять это ощущение, Зеленин начал прислушиваться к скрипу снега под своими ногами и неожиданно различил посторонний звук. Это был храп. Сторож Луконя сидел, завернувшись в свой могучий тулуп, возле стены одного из складских зданий. Голова его бессильно свисала набок. Открытый рот чернел среди серой бороденки, как нора.
— Опять поднабрался, — подумал вслух Зеленин. Он хотел разбудить Луконю, но, решив, что тот все равно сразу же заснет, прошел мимо и свернул за угол. И тут он снова услышал звук — вороватый стук железа по железу. Это был звук активной преступной жизни. Звук трусливый и в то же время угрожающий
