уж жучила, торгаш до мозга костей. А Катя, если б речь шла не обо мне, что сказала бы?
— Никогда больше так не делай. Нет ничего тайного, что не стало бы явным.
Ох уж эта Библия.
Нынешний «объект» не нравился Диме по всем статьям. Он — краеугольный камень власти. Формально, может, и десятая спица в госколеснице, но нет этой одной колесницы, есть кооператоры, те, кто кооперируется согласно интересам. И на пути у всех — его «объект». У него своя армия, подчиненная лично ему. В отличие от разваливающейся государственной, едва терпящей своих командиров, эта неформальная готова за «объект» пасть порвать. Потому и поступил этот заказ. О тайнах «объекта» наслышаны многие, там и малолетки, и леденящие душу магические ритуалы, и изощренные наркотики, но попробуй подойди на шаг. Он осторожен, как волк, и безжалостен, как волкодав. Все попытки собрать на него компромат проваливались, только ухудшая положение его конкурентов, Диминых заказчиков. Которые теоретически главнее. На Диму у них вся надежда. На гения.
Вокруг Дима слышит гул недовольства властью и даже ненависти, иногда кивает, да, мол, прогнило все, но сам он взлетел, взмыл при ней, а ему уже пятьдесят четыре, но он все еще набирает скорость. И хотя вовсе не благодаря «объекту», но все же. Лучше б в эти сферы вообще не соваться, но страховку обещали. Эх, завтра с раннего утра он поедет к Дарье, а на тридцатилетие подарит ей что-нибудь невероятное, да вот как раз и купит виллу в Швейцарии, например. Месяца за три подыщет. Если все пойдет по плану.
Вошла Катя. Опять глаза на мокром месте. Он сто раз запрещал себе думать о второй семье здесь, уже не раз убеждался, что мысль материальна, и вот пожалуйста. Стоит в дверях, молчит.
— Что, что опять не так?
— Не знаю, мне плохо. Кстати, Крокозябр уехал.
— Катя, ну хватит, это мой отец все-таки!
— Ты и сам так говоришь.
— Я — другое дело. Мой отец, я и говорю.
— Были б мои родители живы…
— Что тогда?
— Было б кому поплакаться.
— У тебя есть муж. Плачься, кто мешает?
— Когда так говорят…
Дмитрий Евгеньевич знал этот диалог наизусть и не понимал, почему он не надоедает его супруге. Закрыл глаза и сказал: «Я посплю».
— Завтра ты опять рано утром? Каждое воскресенье, просто не понимаю…
— Катя, у меня ненормированный рабочий день, что непонятного? Если б он был нормированным, этого дома не было бы, и в Тоскане не было бы, это трудно понять?
— Яхту можно было и не покупать, ты со мной даже не посоветовался, — обиженно сказала Катя.
— И пластических операций можно было не делать! — это он уже проорал. — Все, дай мне отдохнуть хотя бы один день в неделю.
Катя рыдала в спальне, когда услышала звонок, посмотрела на монитор — у калитки стояла ее лучшая подруга Варя. Высморкалась, поправила платье, пошла открывать.
— Вая, Вая, Вая, — визжал Лис, и Катя его шуганула:
— А ну, марш к маме! Аля, забери Лиса, ко мне Варя приехала! Аля, слышишь?
Заспанная Аля в халате, в ночной рубашке показалась на крыльце.
— Что случилось? Что ты кричишь?
— Вая, Вая, Вая!
— Забери его, он сегодня с утра невыносим. Пойдем, Варь, к озеру прогуляемся, у меня нервов на них не хватает.
— А я торт привезла, его бы в холодильник.
— Вася! Вера Сергеевна! Ну кто-нибудь там, уберите это.
— Что случилось? — спросила Варя, как только они вышли на улицу. — У тебя и лицо заплаканное.
Дорога к озеру шла мимо вилл, и Катя вовсе не хотела, чтоб кто-то ее видел такой или слышал их разговор. Хотелось просто бежать из дома, потому сразу не сообразила. Она приложила палец к губам.
— Идем обратно, запремся в моей комнате и поболтаем. — Она нажала на кнопку звонка, ключи-то не взяла. Открыла все та же Аля.
— А Вася где? С утра его не видела. Он же по субботам всегда здесь.
— Наверное, взял выходной. Спроси у отца.
Евгений Викторович выехал на шоссе, еще не зная, куда поедет, но как-то само собой доехал до Кутузовского проспекта, на Смоленке свернул на Садовое, потом на Спиридоновку и автоматически юркнул в переулок, заглушив мотор у дома, в котором прожил последние тридцать лет.
«Я отдал этой суке все, что у меня было, из благородства, которое никто не оценил!» — думал в сердцах Евгений Викторович. Она клялась: «Как только я буду уверена, что обе квартиры принадлежат мне, то есть нашим детям, мы заживем счастливо. Ты помрешь, а мне делить имущество с твоим сыном». — «Да мой сын — олигарх, — возмущался тогда Евгений Викторович, — он же нам еще и деньгами помогает!» — «Потому и помогает, что надеется потом заполучить твою собственность!» Сука была неумолима. Терзала старика ежедневно и еженощно.
«А ты верил, что она тебя полюбит за щедрый жест? За первую квартиру не полюбила, а за вторую полюбит? — внутренний голос прямо-таки засвербил в носоглотке, и Евгений Викторович чихнул. — Таких козлов, как ты, — поискать!»
«Имеют значение только факты, — вклинился голос-следователь. — А факты таковы: стареющий преподаватель, даже не доцент, а для таджиков — „профессор“, не сумевший найти себе в Москве ни жены, ни подруги, приезжает в Худжанд, он же бывший Ленинабад, на научную конференцию. Встречает там семнадцатилетнюю девочку, приехавшую из аула, которая смотрит ему в рот, говорит, что хочет учиться, учиться и учиться, умоляет его взять ее в Москву, готова целовать ему ноги, потому что он самый умный, красивый и талантливый из всех смертных (разве кто-нибудь так понимал его?). И родственная душа (да, да, наконец-то!). И он, конечно, соглашается взять ее в Москву. По ходу дела выясняется маленький нюанс, что у нее есть сын.
— Уже? Сколько ж тебе лет?
— У нас рожают рано.
Привез, поселил в своей „рабочей“ квартире. В эту привести было нельзя: строгая мама. Когда мама умерла — просто высохла и истлела, в законном для отправления в мир иной возрасте девяноста лет, он позвал соседку Аннандревну (откуда и знает ее имя) быть понятой на регистрации акта смерти. Он не горевал только потому, что чувствовал себя впервые в жизни счастливым, состоявшимся, с открывшимися наконец, в его шестьдесят, перспективами. Вот стояли до сих пор сплошные шлюзы на его пути, и разом пали, и теперь он поплывет по широкой полноводной реке жизни. Пристроить учиться возлюбленную (так он тогда именовал ее про себя) не удалось: уж как он ни раздувал блатные мехи, все только разводили руками: „Чтоб поступить, она должна хоть что-то знать. Уметь писать как минимум“. А потом добавляли: „Кому оно сейчас сдалось, это образование, с голоду помираем, кто пиво идет продавать, кто уезжает“. И он отступил. Это был 1993 год. Айдыну было три годика, и он изредка стал приводить возлюбленную с сыном домой, к маме. Был страшно горд собой, но боялся осуждения, потому всем встреченным соседям считал своим долгом объяснить: „Это мой племянник“. Соседи не реагировали. Мама тоже, но она уже смотрела не в этот мир, а в иной».
«Развратные действия с несовершеннолетними! — рявкнул следователь. — На сорок лет моложе! Чем ты думал, штопаный гондон?»
«Что, что?» — не понял Евгений Викторович.
«Штопаный гондон».
«Да я слов-то таких не знаю, — смутился Евгений Викторович, — и на таджичек статья не распространяется, теперь это другое государство, был Советский Союз да сплыл!»
