Крокозябры (сборник)

отказалась. Понимала: будут спрашивать про Февральскую революцию, теперь все только это и обсуждали, а ей положено молчать. У всех гимназисток сегодня один праздник — начало каникул, а у Виолы — другой. Сегодня она стала членом РКП(б), и пока что никто не должен об этом знать. Это ее страшная тайна. Отметить великое событие в кондитерской соблазнительно: она не проговорится, им ее не расколоть, но все же неправильно отмечать с чужими и по-буржуйски, а девицы были чужие и буржуйские. И фальшиво- доброжелательная Нелли, и робкая Катя, всегда будто в трауре, с черным шелковым бантом, который постоянно сползает, и волосы по-дурацки выбиваются из-под него. Дворянские дочки, как и все тут, кроме Виолы и племянницы Гаджи Тагиева, почетного попечителя их русской гимназии, самого богатого человека в Баку.

Его Гузель — газель бессмысленная, левретку прогуливает в костюмчиках, которые сама шьет. Женька-зубрилка в очочках, Ольга-тупица, ходит в маленьких шляпках и неуклюже кутается в меха. Натали — бойкая, самоуверенная и вроде симпатизантка, с ней можно было бы разговаривать, но опасно, барышни болтливы. Все равно они и Виола были по разные стороны баррикад. Они мечтали о женихах, учились для этого же — для смотрин. Они всё еще жили в прошлом веке, восприняв из нового разве что автомобиль. Электрические фонари на трех центральных улицах им тоже нравились, но то, что большинство жило во тьме, их нисколько не занимало. У Натали кумиром была хотя бы Софья Ковалевская, а не теноры. У Виолы свой кумир, барышни, может статься, и не знают о нем.

В большевики Виолу приняли сегодня условно, устно, потом передадут ее заявление в Петроград, там утвердят. «Точно, точно утвердят, — уверял Яков Давидович Зевин, Ленин местного разлива. — Шестой съезд в июле, там уж точно. И билет точно выдадут». Членский билет был для Виолы предметом вожделения, как и для всех ее друзей из молодежной группы поддержки. Встречались они тайно, ощущая себя призраками — не остатками прошлого, а экспедицией из будущего, призраками коммунизма. Название себе придумали — «Красные дьяволята». Виола была единственной девицей, естественно, все были в нее влюблены. Роль прекрасной дамы в этом кружке она со смехом отвергла, она — вожак. Все же происходила из семьи образованной, интеллигентной, с достатком, «подкованной» — отец ее давно состоял в рядах социал-демократов. «Дьяволята» были из семей бедных, рабочих, из уличных попрошаек. Среди них не было азеров, те были за турок и против большевиков, а так — полный интернационал: евреи, армяне, грузины, русские.

Гимназистки судачили о шляпках, а Виола ухмылялась про себя: самый модный аксессуар сезона — партбилет, а не шляпки. Пока нельзя было проговориться своим, чтоб не сглазить (она как заклинание повторяла: «точно, точно»), так что, может, и стоило отметить в секрете от всех — пирожными. Барышни, как обычно, таращились бы на нее и приставали с вопросами. С другой стороны, отмечать рано: ей через месяц только исполнится пятнадцать, а билет дают с шестнадцати. Она обманула, написала, что ей уже шестнадцать, надеясь на то, что в революционное время бюрократия не действует. Но кто знает! Там, в европейской кондитерской — девицы уже ушли, сидят, выбирают: panna cota, apfelstrudel, mousse au chocolat — думают, что революция закончилась, нет, пока только искры из глаз сыпятся, пожар впереди. Конечно, Баку — окраина Империи, до окраин всегда доходит как до жирафа. Зато здесь и война не так чувствуется. Только слухи доходят: сколько убитых, сколько раненых.

Присоединяться к ним все равно поздно. Оно и лучше, пирожные полнят, о чем постоянно напоминает мать — ее вообще все полнит.

Когда в сентябре принесли фотографию, все оказались на ней такие мелкие, что одно лицо от другого не отличишь, и чего причесывались, головой вертели? Виля довольна была, что не вертела. А уж что произошло через год — Виля оплакивать бы не успевала, если б с кем-нибудь из барышень сблизилась. Новая эпоха уничтожала неподходящий человеческий материал. Натали с родителями бедствовала в Париже. Катю с бантом расстреляли. Семья Ольги-тупицы бежала к родственникам в Петроград, там Ольга попала на растерзание к матросам. Женька-зубрилка заразилась тифом и померла. У родителей Нелли экспроприировали особняк, а сама она пропала бесследно. Время пошло такое, что люди, как иголки в стогу сена, терялись навсегда, и следы их тоже обрывались.

Виля сохранила коллективную фотографию. Обычно снимались на получении аттестата зрелости, а тут снялись просто так. Выяснилось — не просто: мало кто этот аттестат получил, и фотографов как корова языком слизала. Виола за аттестатом пришла. Она была почти отличницей, только с «удом» по рисованию — никак у нее это не выходило, нарисовать хоть что-то, похожее на правду. Абстракционизм у учителей не проходил, Виола чуть опередила время. Но золотую медаль ей все-таки дали.

Виля все ждала свой билет, но он тоже затерялся по пути, как терялось в эти годы всё и вся. Зевин сказал, что приняли, утвердили, что точно, и билет точно выписали, но не было билета, хоть плачь. Виля подозревала худшее: что не дали из-за возраста. На свое шестнадцатилетие она ждала именно этот подарок. Но увы. Отец подарил наручные золотые швейцарские часики, мать — атласное розовое платье. Виля мечтала о кожаной куртке. Ну куда ей розовое платье? «Выходное», — сказала мать. Отец-то знает, какие у Вили «выходы».

Валериан Павлович Цфат был марксистом со стажем. Его увлек новыми идеями Георгий Валентинович Плеханов, переводчик «Манифеста», философ, политикой занимался, поэтому пришлось эмигрировать в Швейцарию. Невозможно же в России заниматься российской политикой. Там он создал группу «Освобождение труда», не без помощи Цфата. Валериан Павлович изредка навещал его, привозил деньги на поддержание дела. Зарабатывал отец хорошо, всегда был завален заказами, везде, где были реки, нужны были мосты, а его мосты были надежными. Виля с детства слышала, что «главное — запас прочности». И сама это повторяла, а год назад вдруг сообразила, что не вполне понимает, почему недостаточно прочности расчетной, зачем этот избыточный запас? Отец объяснил ей это тогда на примере: что у царя Николая было достаточно средств поддерживать и охранять свой режим, но неожиданная, в расчеты не закладывавшаяся, force majeure, мировая война режим опрокинула. Из монархий в этой войне те удержатся, у кого коэффициент запаса прочности не меньше пяти.

— Двойной — на войну, и на распространение марксизма тоже, пожалуй, двойной, — сказал тогда отец.

— А еще один? — спросила Виола.

— А еще один для уверенности в себе.

Папа был не только умным, он был еще и смелым. Эти два качества Виле и казались самыми главными, особенно смелость, которую ей самой никак не удавалось проявить. В гимназии самым ненавистным для Вили предметом был Закон Божий. Она знала от папы, что Бога нет, то есть бога нет, и на каждом уроке ее подмывало встать и сказать: «Бога нет», но вместо этого она послушно декламировала Священное Писание («священное» писание), чтобы не подвести отца. Он прятал в доме подпольщиков, могли бы прознать и прийти с обыском. И только в последние несколько месяцев Виола могла не таиться, но вместе с боженькой исчез сам предмет, и свое «отлично» в аттестат девица Цфат получила. С отцом же у нее возникло некоторое напряжение. Он симпатизировал меньшевикам, вслед за Плехановым, который приветствовал Февральскую революцию, тут же вернулся в страну, но про революцию, затеянную большевиками, говорил как про «безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту в Русской Земле». «Потому что дворянин», — фыркнула Виля и перестала уважать папиного гуру. Она была за смуту: «Порядок, вернее, порядки, мы уже видели». Папа произносил монологи, он вообще был велеречив и обстоятелен, но Виля перестала их слушать, замкнулась и завела собственную тайную жизнь со смутьянами. Когда же революция состоялась, Валериан Павлович принял ее. Он объяснял это тем, что «история сама знает, куда ей развиваться, наша задача — не удерживать ее в плену наших идей».

И вот розовое платье. Виля нехотя берет его, несет наверх, в свою светелку, и думает с досадой: «Я буду жить так, чтоб все было ясно и просто». У отца все перепутано: то он прячет в доме большевика Кобу, теперь ставшего известным в Петрограде под кличкой Сталин, то ругает Вилю за бунтарство и как ругает — цитирует покойного Витте: «Женщины являются носителями и вдохновительницами разрушительных идей». — «Мои соученицы — тоже?» — ехидничает Виля. «Не дерзи», — вот и все аргументы отца. Он признает, что Коба — великий человек. Сделал Баку цитаделью большевиков — будучи нелегалом, в