Хелену, подумал Винтер. Мать неизвестных детей и жертву убийцы.
— А где же, черт возьми, ее дети? — Иногда Винтеру казалось, что Стуре умеет читать мысли. — Если они, конечно, есть.
Винтер осторожно прокашлялся. Внезапно вкус дыма во рту показался ему отвратительным. Словно какой-то ядовитый газ.
— Велльман нервничает… Из-за прессы… из-за медиа, как ее теперь обзывают. Он бы хотел, чтобы вы уже показали какие-то результаты.
— Можно опубликовать снимок. Снимок трупа. Я, кстати, собираюсь это сделать.
— Что?!
— Афиша о розыске.
— С мертвой физиономией?
— Другой нет.
— И речи быть не может, — отрезал Биргерссон. — Ты подумал, как это будет выглядеть? Что скажут люди?
— Может, что-то и скажут. И это нам поможет.
— Мы все равно ее найдем. Вернее, узнаем, кто она.
— Делаем все, что в наших силах. — Произнося эту дежурную фразу, Винтер всегда мысленно усмехался.
— Знаю, знаю. Но… как же еще сказать, Эрик. Такое ощущение, будто ты распыляешься. Слишком много направлений.
— А это что значит?
— Ну… иногда ты слишком уж профессионален. Ищешь альтернативные решения в инициирующей фазе следствия. Шарики крутятся, люди бегают туда-сюда…
Инициирующая фаза! Это-то слово он точно не напишет.
— Значит, ты хочешь сказать, что для пользы дела следствие лучше бы возглавить кому-то другому? Без шариков? — Он в первый раз за разговор закинул ногу на ногу.
— Ну что ты… нет, конечно.
— А что ты тогда хочешь сказать? У нас есть автомобильный след, есть этот символ… Мы проверяем машины, стоявшие там ночью, беседуем с окрестной публикой… Все наши ресурсы направлены на то, чтобы узнать ее имя.
— Да, разумеется.
— Я бы дал объявление о розыске, но ты считаешь это неуместным.
— Ты же знаешь, что я…
— Знаю, что это не ты. Самый тяжкий хомут в нашей профессии — перепуганные начальники, над которыми другие начальники, а те совсем уж ничего не понимают. Я имею в виду не тебя.
— Ты и сам шеф. Кронпринц, как некоторые поговаривают.
— Я дальше уже не продвинусь. Шарики, как ты говоришь. Там, повыше, шарики никому не нужны. Послушание… иерархия…
— Эрик! Остынь! — Странно, Биргерссон употребил то же слово, что и сам Эрик, успокаивая Хальдерса. — Я просто призываю двигаться дальше. Ты же сам сказал насчет машин. Это хорошее, конкретное направление…
— Сотни тысяч одинаковых моделей «форда». Это конкретно.
Биргерссон словно не слышал его реплики.
— Хорошая идея… ночные камеры, машина…
— Не надо меня умащивать.
— Но это и в самом деле может что-то дать!
— Я же уже сказал — делаем все возможное. Так или эдак мы это решим. Я чувствую. Интуитивно.
Вдруг Биргерссон поднял голову и пристально на него посмотрел.
— А эти… сотрудники, пировавшие на спортбазе… Никто пока не дал о себе знать?
— Еще не получил рапорт от Бергенхема. Ты имеешь в виду, что если кто-то что-то видел или слышал, то должен был бы сам появиться? Или как?
Он вспомнил рассказ Хальдерса про чудака-собаковода с его «или как» и мысленно улыбнулся.
— Не притворяйся невинной девушкой, Эрик. Ты же не веришь в чудеса? Кто что вспомнит после хорошей пьянки с сотрудниками?
— Меня не спрашивай, — сказал Эрик Винтер. — Не имею опыта.
18
Бергенхем и в самом деле поговорил чуть ли не со всеми, но ни один человек не присматривался и не прислушивался к происходившему на болоте. Праздник есть праздник. Или вечеринка, как посмотреть. Почти и не пили, так, чуть-чуть. Конечно, ребята из отдела удивились, когда узнали. Ничего себе — летнее убийство прямо у них под носом. Сидит человек за столом. Или вышел подышать — а тут на тебе! Оказывается, рядом вот что происходит.
На парковке у озера стояло четыре машины. Две из них числились в угоне. Угоны были произведены по всем правилам искусства, если не считать необычности места, где оставлены машины. Владельцы никакого отношения к восточным пригородам Гетеборга не имеют. Возможно, в отличие от воров. Не исключено. Бензина в баках почти нет. У владельцев — полное алиби.
Один из владельцев двух других машин дал о себе знать.
Они искали второго. Бергенхем проехал через промышленную зону Хёгсбу и остановился у заводского отеля. Открыл дверцу и опустил ноги на асфальт, с трудом отклеив спину от кресла. Сильно зачесалась мошонка. Он огляделся, взял в горсть свое хозяйство и потеребил. Помогло.
С хлебозавода «Поольс» пахло выпечкой и горелой мукой. Запах напомнил ему о кофе и венских хлебцах, и его слегка затошнило. Совсем слегка. А может, и не от этого, а от жары. Дрожащие контуры домов расплывались в душном мареве. Где-то пел Ник Кейв. «People ain’t no good».[8] Бергенхем начал отбивать ритм, но это ему быстро надоело. Наконец он увидел, как из дома напротив вышел мужчина и направился к лестнице на парковку.
Он вышел из машины. Мужчина спустился по сосчитанным Бергенхемом от нечего делать двадцати ступенькам. Бергенхем снял темные очки, и лицо мужчины сразу посветлело. Как и все вокруг. Снова пахнуло свежим хлебом. Бергенхем протянул руку. Мужчину звали Петер фон Холтен. На несколько лет старше Бергенхема, примерно около тридцати. Резкие черты лица. В этом освещении у всех резкие черты.
— Это я звонил, — сказал Бергенхем.
— Проедемся?
Фон Холтен просил его не заходить на работу — ну что ж, пожалуйста. Мы люди не гордые.
— Около «Приппса» есть симпатичный парк.
Они поехали на юг и остановились у окаймляющего улицу густого кустарника. Музыка в радиоприемнике напоминала о конце света. Фон Холтен всю дорогу молчал, выстукивая по бардачку ритм.
Они присели на лавку. Здесь пахло не хлебом, а пивом, и немудрено: корпуса гигантской пивоварни «Приппс» располагались в сотне метров. Хрен редьки не слаще.
Бергенхем прикрыл глаза. Вдруг захотелось прижаться лицом к грудке своей четырехмесячной дочери. Вот уж запах, так запах…
— Значит, вы не заявляли о пропаже машины?
— Кто же знал, что она будет фигурировать в деле об убийстве?
— А почему она вообще там стояла? Или точнее: почему вы ее там оставили?
