Надо сказать, что позднесоветская и новая постсоветская элита чутко уловили средневековый дух неолиберализма в той его особенности, которая выдвигает на первый план прагматизм в форме максимизации личной выгоды как главного мотива поведения. Корыстолюбие элиты было совершенно органично Средневековью, где каждый местный властелин защищал свою собственную территорию, служил за землю и деньги, а власть означала прежде всего богатство — принципа raison d’Etat (государственных интересов) еще не существовало. Неолиберальная парадигма в западных странах отозвалась на качестве и поведении элит менее болезненно, поскольку там raison d’Etat держался за само наличие государства, у нас же оно само и рухнуло, как бы и не под давлением сильнейшего желания упомянутый принцип с себя сбросить. А нынешнему поколению властей предержащих это идейно-психологическое наследство мешает управлять, поскольку произошедшая в элитах негласная легитимация принципа личной корысти как одного из главных привела к необходимости удовлетворять эту корысть налево и направо, откликаясь на запросы различных лоббистских групп. Оппозиция же предстает, по сути, как одна из таких групп, просто использующая доступные ей формы давления. Причем тоже в пародийно средневековой форме: апелляция ПР к скоморошеству не случайна.
Изменение тренда
Но новое Средневековье тоже подходит к концу. И западные политики заговорили о новой индустриализации. Этот ключевой пункт современной мировой повестки просмотрела оппозиция, что, впрочем, немудрено, поскольку она отражает интересы класса, порожденного другими процессами. Но его пытается подхватить часть правящей элиты. Хотя пока нельзя сказать, что это вылилось в достаточный объем решений, который переломил бы тенденцию нашего индустриального и социального распада. Потому что невозможно сочетать политику новой индустриализации и идеологию неолиберализма, все еще довлеющего над значительной частью нашего правительства. Чтобы новая тенденция возобладала, необходимо, чтобы ее подхватила количественно и интеллектуально значимая социальная страта общества, которая осознает реальную мировую повестку и мировые вызовы.
И только когда наше общество начнет разворачиваться к их пониманию, понемногу начнется формирование новой политической структуры. И это, скорее всего, будет сопровождаться новым витком идейной «борьбы за советское наследство». Потому что советский период нашей истории дал выдающиеся промышленные и научные достижения. К нему в первую очередь обратятся с вопросом: как теперь мы будем проводить новую индустриализацию?
Новая ипостась советского проекта
В самом общем виде советский проект — это одновременно и передовой проект западного модерна, осуществленный на периферии, в естественной «зоне экспериментов», и попытка создания второго, альтернативного западному, ядра капиталистической миросистемы.
Из того, что было уже реализовано в Советской России — или Советском Союзе (а как лучше сказать? — тоже один из вопросов), сразу вспоминаются передовая концепция социальной справедливости, национального мира, альтернатива обществу потребления, основанная на стремлении к самореализации, способность к осуществлению очень больших общенациональных проектов, к географическому освоению, к пространственному развитию, к освоению природных ресурсов. Общий новаторский, передовой дух. Ощущение себя всеми гражданами независимо от нации, религии и состояния людьми, безусловно, «первого сорта», законодателями мировой моды во многих областях — науке, космосе, социальных отношениях, — которое только и может преодолеть искус национального и религиозного разделения, все более явно присутствующий в общественной жизни России. Разделения, чреватого распадом. В столь сложной стране, как Россия, только большой проект — научно-технический, культурный и, безусловно, светский — и большие достижения способны объединить граждан. Кроме того, советская власть в своем исходном понимании — это самоуправление широких масс. Не случайно известная исследовательница тоталитаризма (и автор этого термина) Ханна Арендт отличала реальность сталинского Советского Союза и советский проект в его исходной ипостаси как проявление подлинной свободы. Так что вся совокупность реальных и потенциальных характеристик проекта, включая, конечно, огромные его «отягощения», не может не быть идейно востребованной, причем в первоочередном порядке, на новом витке нашего развития.
Можно предположить, что идеология «нового индустриализма» как перехода из средневеково- неолиберальной отсталости к лидерским позициям в современной цивилизации науки и образования для России может одновременно оказаться не чем иным, как лучшей интерпретацией советского проекта. Вопрос лишь в том, найдутся ли в России социальные силы и лидеры для большого проекта или все сведется со стороны власти к пустым декларациям, а со стороны оппозиции — к пляскам на амвоне.
Алексис де Токвиль
Из книги "Старый порядок и революция"
Истина заключается в том, что из всех мировых обществ труднее всего оказывать длительное сопротивление абсолютистскому правлению там, где аристократии уже нет и быть не может[?] нигде более деспотизм не ведет к столь губительным последствиям, как в подобных обществах, поскольку он более иных форм проявления способствует развитию пороков, коим названные общества особенно подвержены. Тем самым деспотизм подталкивает их к пути, к которому они уже сами склонялись в силу естественных причин. Люди в этих обществах, не связанные более друг с другом ни кастовыми, ни классовыми, ни корпоративными, ни семейными узами, слишком склонны к занятию лишь своими личными интересами, они всегда заняты лишь самими собой и замкнуты в узком индивидуализме, удушающем любую общественную добродетель. Деспотизм не только не борется с данной тенденцией - он делает ее неукротимой, поскольку лишает граждан общих страстей, любых взаимных потребностей, всякой необходимости взаимопонимания, всякой возможности совместного действия; он, так сказать, замуровывает людей в их частной жизни. Они и так уже стремились к разобщенности - деспотизм окончательно их изолирует; они и так уже практически охладели друг к другу - он их превращает в лед.
В такого рода обществах, где нет ничего прочного, каждый снедаем страхом падения или жаждой взлета.
