Они просто себе не представляют: как же может быть так, что во всем мире будет коммунизм! А это может быть очень просто. Сделайте, впрочем, поправку на то, что я немного вас пугаю, как почтенного либерального буржуа. Я не так и страшен, как кажусь.
– Да вы и не кажетесь, – сердито сказал Пемброк. Делавар опять улыбнулся с сознанием своего превосходства. Это чувство он испытывал в отношении всех людей.
– Тем лучше… Вы спросили, что меня в жизни интересует, и я вам ответил. Но если б вы задали мне вопрос, что больше всего доставляет мне наслаждения, то я сказал бы: прежде всего игра…
– Биржевая игра? – спросил Пемброк. «И для чего он так ломается?» – с досадой думал он.
– Нет, карточная. Я именно здесь в Монте-Карло почувствовал с особенной ясностью, какой вздор политическая экономия. Экономисты уже сто лет болтают о «ренте», «прибавочной ценности» и т. д… А здесь без всяких рент и ценностей люди в одну ночь становятся богачами, да еще и налогов никаких с выигрыша нет. Если вы защищаете капиталистический строй, то рекомендую вам заняться этим явлением. Символ капиталистического строя – игорный дом. Да если хотите, это и символ жизни вообще, – сказал он, видимо очень довольный своим афоризмом.
– Я сегодня что-то выиграл в рулетку и не знал, что это такое глубокое социальное явление.
– Рулетка глупа. Я хочу сам играть, а не чтобы за меня играл костяной шарик. Настоящая игра только одна: покер. Это торжество человеческой воли, торжество крепких нервов. Это символ жизни, символ большой политической игры. Гитлер проиграл свое дело потому, что он был смелый стрэддлер, гениальный блеффер и совершенно слепой игрок: у него в руках был Flush, а он принимал его за Royal Flush.
– Это мне не очень понятно, так как я в покер не играю.
– И вы не находите поэзии в игре, бедный человек?
– Нахожу, но очень дешевую.
– Быть может, вы видите некоторые противоречия в моих словах? Что ж делать? Никогда не противоречат себе только очень глупые люди, или монахи, или теоретики политических партий… Впрочем, я не коммунист, я только антикоммунист, это совсем другое дело. Незачем ругать большевиков, когда другие не на много лучше, а многие и хуже… Да, да мне все удается в жизни, это даже скучно.
– А вы бросьте перстень в море, как этот… Как его? Как Полифем, – сказал Пемброк.
– Но еще больше игры, больше всего на свете я люблю женщин, – сказал Делавар и чуть закрыл глаза. Альфреду Исаевичу хотелось, чтобы на лице его собеседника при этих словах появилось развратное, «плотоядное» выражение. Но, напротив, лицо Делавара теперь выражало покорное рыцарское обожание. Он больше не был ни Наполеон, ни Сесиль Роде, ни Ленин: он теперь был трубадур. – Богатство, игра, слава, чего все это стоит по сравнению с улыбкой любимой женщины!
– Если хотите, я могу вас пригласить в ближайший фильм на роль первого любовника, – сказал Пемброк самым саркастическим своим тоном. – Но в самом деле бросим поэзию и перейдем именно к фильмам.
Делавар медленно открыл глаза, точно вернувшись к жизни после прекрасного сновиденья.
– Я вас слушаю, – устало, со скукой в голосе, сказал он.
Пемброк изложил свой план. Он рассчитывал приобрести во Франции три-четыре интересных сценария, предполагал поставить их в Париже и был уверен, что фильмы, поставленные им, будут немедленно приобретены в Соединенных Штатах. По мере того, как он говорил, лицо Делавара снова переменилось. Теперь был внимательно слушавший коммерсант. В его небольших блестящих глазах было что-то нисколько не «хищное», а просто хитрое, осторожное, смышленое. Он задал несколько вопросов, показывавших, что он сразу все схватывал и расценивал верно.
– Вы понимаете, что я и сам мог бы вложить деньги, нужные для такого дела, – сказал Альфред Исаевич. – Но из корректности по отношению к Франции, я хотел бы, чтобы в деле участвовал также французский капитал…
– Без этого, быть может, и не удалось бы заручиться поддержкой французских властей, – вставил Делавар.
– Кроме того, я не могу долго оставаться во Франции. Мне нужно будет возвращаться в Нью-Йорк, а я летать не люблю… Не то, что бы мне не позволяло здоровье: профессор Мак-Киннон сказал мне, что он никогда не видел такого сердца, как у меня. Но я просто не люблю летать. Значит, мои отлучки будут довольно долгими, и нужно, чтобы в это время во главе дела оставался серьезный человек. Я и предлагаю вам быть моим компаньоном.
– Что ж, это может быть интересное дело, – ответил Делавар. – Покажите мне сценарии. У вас уже есть
– Экипа частью есть, частью будет, – сказал Альфред Исаевич, невольно удивляясь тому, что этот человек, никогда не занимавшийся кинематографическим делом, сразу задает основной вопрос и даже знает технические слова. – Я в Париже говорил с разными людьми. – Он назвал очень известных артистов и режиссеров. – Они все не только готовы, но рады и счастливы работать со мной. Вы сами понимаете, что это такое значит, когда обеспечена покупка фильма в Америку!.. Несколько хуже обстоит дело со сценариями. Кое-что есть, я вам покажу. Все-таки мне действительно до зарезу нужны хорошие сценаристы и для Франции, и особенно для Соединенных Штатов. Холливуду необходимы новые сценаристы и диалогисты! Иначе Холливуд погрязнет в своей рутине. Нам нужны люди, которые внесут свежую струю! Понимаете, свежую струю!
– Если вы найдете хорошие сценарии и если такие артисты у вас законтрактованы, то я готов буду принять участие в деле. Разумеется, на известных началах… Вы решительно не можете сегодня со мной пообедать?
– Сегодня, к сожалению, никак не могу.
– Так давайте, встретимся завтра. – Делавар вынул из кармана карманный календарь в мягком кожаном переплете. – Да, завтра у меня обед свободен.
– That's right,[12] – сказал Пемброк.
V
Гости пришли очень точно, в четверть десятого. Усадив Надю, Пемброк долго обеими руками пожимал
