Живи как хочешь

очень странные зрачки. И волосы шелковистые, прелестные… А все же такой женщине я верно последней предложил бы „руку и сердце“, – думал Яценко; он с тридцатилетнего возраста так примеривался к молодым барышням: «могла ли бы она стать моей женой?'

– …Вы, кажется, писатель? – спросила Тони со скучающим видом. – Что же вы пишете?

– Недавно кончил историческую драму.

– Историческую драму?.. Может быть, вы хотите еще чаю?

– Нет, благодарю вас.

– Историческую драму из какой эпохи?

– Двадцатые годы прошлого столетия.

– Что же было интересного в двадцатых годах прошлого столетия? Глухая реакция во всем мире. Я вам все-таки принесу еще чашку. На кухне полный чайник кипятка. Не хотите, так я налью себе, – сказала Тони и вышла из кабинета. Профессор проводил ее взглядом. «Да, конечно, он в нее влюблен, – подумал Яценко, – а она?'

Тони вернулась только через несколько минут с чашкой в руке. «Чай холодный. Что же она делала в кухне? Вдруг выходила для того, чтобы вспрыснуть себе морфий?.. В самом деле у нее глаза как будто стали другими… Странный у нее этот жест: откидывает голову назад и налево, выставляя вперед грудь. Очень красиво и довольно непристойно. Знает, что идет ей!.. Кажется, я мысленно изменяю Наде», – шутливо думал он, высказывая какие-то мысли о литературе.

– … А я в литературе люблю только поэзию, – сказала она. – Какой, по-вашему, лучший стих во французской литературе?

– Лучший стих во французской литературе? – переспросил он и задумался. – По-моему, «L'aurore est pale encore d'avoir ete la nuit'

– Это из Анри де Ренье?

– Да. Какая у вас память!

– Поэзия должна волновать, а это не волнует. Николай Юрьевич говорит, что поэзия должна звать к добру и что президент Линкольн, поэт в душе, любил заканчивать свой рабочий день помилованием преступника. Но это не то, совсем не то. А вот я люблю английские стихи: «Little know they – of hidden rocks – those sailors gay – who sail away – of reefs and squalls – And stormy weather – whose ships like an egg-shell – shall crumble together»,[28] – прочла она медленно.

– Откуда это? Я не помню.

– И я не помню. Только это верно: во всем судьба… Истину нельзя знать. Ее можно только чувствовать. Когда человек чутьем познал истину, он царь. Тогда можно лгать, обманывать, даже красть и все-таки исполнять волю Хозяина.

«Почему она говорит так искусственно? „Воля Хозяина“? Сказала бы просто „Божья воля“, – подумал он.

– По каким же признакам человек может узнать, что он выполняет волю… Волю Хозяина?

– Женщины это чувствуют. Во всяком случае я. Женщины и должны были бы править миром. Вот как в шахматах, где самая мощная и самая опасная фигура – женщина… Мужчины этого не понимают. Гранд говорит, что у меня «комплекс Клеопатры'… – Она засмеялась. – Вы верно находите, что я говорю бессвязно? Это меня заразил Дюммлер. По-моему, у него старческая болтливость. В большой дозе его разговоры стали невыносимы. И зачем он столько цитирует, иногда ни к селу, ни к городу?.. А лучшая поэзия в мире, конечно, тоже русская.

– Правда? Постойте, я должен угадать, кто ваш любимый поэт? Лермонтов?

– Едва ли угадаете. Мой любимый поэт – Языков. Он наш первый национальный поэт.

– Языков? – переспросил Яценко, тщетно стараясь вспомнить что-либо из Языкова.

– Вы верно его никогда и не читали. Его теперь все забыли. А вы знаете, что Пушкин заплакал только раз в жизни при чтении стихов, и это были именно стихи Языкова!

– Какие? Вы знаете их на память?

– Знаю. Только вам они не понравятся. Ведь вы стали Вальтером Джексоном, – сказала она с усмешкой. Яценко вспыхнул, что доставило ей удовольствие. – Если хотите, я прочту, – предложила она и стала читать вполголоса. Она читала стихи с таким видом, точно сама их сочинила:

Чу! труба продребезжала!
Русь! тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!

Созови от стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От осьми твоих морей!

– Вам не нравится, правда? Вы где были во время войны? В Нью-Йорке? – еще более насмешливо спросила она.

– Да, в Нью-Йорке. Но и вы, верно, были не в Сталинграде?

– Я была хуже, чем в Сталинграде, я была при немцах в оккупированной Франции. И вот эти стихи меня больше всего тогда и поддерживали:

Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет;
Златоглавая, святая,
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!

Громче буря истребленья!
Крепче, смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламень очищенья,
Это фениксов костер!

– Как будто пламя не очень нас очистило. Знаем мы эти фениксовы костры! Из одного вышла аракчеевщина, из другого то, чем мы теперь любуемся… Надеюсь, вы не сочувствуете большевикам?

– Как это старо! Большевики тут ни при чем. По-вашему, они выдумали классовую ненависть? А нашу поговорку помните: «Хвали рожь в стогу, а барина в гробу»?.. Мы всегда были большевиками.

– Так иногда говорят иностранцы.

– Иностранцы пусть мелют, что угодно, мне до них дела нет! – сердито сказала она. – А вот, если хотите,