— За ваше, Григорий Иванович. Это что ж будет, кадриль?
— Похоже на то… На душе веселее стало!..
— Ничего, князь, не тужите. Мы еще у вас здесь потанцуем.
— После основательной чистки.
— Ей-Богу, хорошо играют! «Кума, шен, кума, крест»…
— Григорий Иванович, перестаньте подпевать.
— «Кума, дальше от порога… Кума, чашку разобьешь»… Хочу петь и пою, товарищ Глафира! Кончилось буржуазное засилие!
— Но хоть не так громко.
— «Что ты, что ты, что ты врешь, сам ты чашку разобьешь…» Это моя няня пела, покойница. Товарищи переплетчики, ей-Богу, та маленькая брюнетка, что танцует с матросом, недурна!
— Какая? — переспросила Глафира Генриховна. — Фи, горняшка!
— Герцогини, товарищ Глафира, не по сегодняшнему абонементу танцульки. Все маркизы остались дома… Князь, еще по рюмочке?
— Валяйте.
— Я вас очень люблю, князь… Вот только к политике я бы вас за версту не подпустил.
— Ради Бога, Григорий Иванович, оставьте мою политику в покое. Ваше здоровье…
— Давайте и со мной чокнемся, Григорий Иванович. Вы страшно милый.
— Чокнемся, Мусенька, на прощанье.
— Это он милый? Он очень гадкий, Мусенька, вы его не знаете!
— Он прелесть, Сонечка.
— Сонечка, уважайте мои седины. За ваше здоровье, гражданки.
— Еще бутылочку прикажете, товарищ? — наклоняясь к Никонову, негромко спросил подошедший буфетчик.
— Не много ли будет? — усомнился опять Фомин.
— На семь человек одной бутылки мало, — решительно сказала Муся. — Дайте нам, товарищ, еще бутылку.
— Сию минуту…
— Спасибо, товарищ… Да здравствует свобода! — восторженным голосом сказал Никонов. Буфетчик засмеялся и побежал за водкой. Публика с завистью следила за кутящей компанией.
— Интересно, за кого они нас принимают?
— За советских сановников второго сорта.
— Только этого не хватало!
— Господа, это мне напоминает нашу поездку на острова в день юбилея папы.
— Хорошее было время!
— Какую речь вы тогда произнесли, Алексей Андреевич! — сказала Глафира Генриховна. — Я до сих пор помню каждое слово.
Князь, смущенно улыбнувшись, поспешно взял с тарелки бутерброд из черного с соломой хлеба с крошечным кусочком колбасы.
— Славно мы тогда на островах кутили, товарищ князь, — сказал Никонов. — Впрочем вас с нами тогда не было.
— Да, правда, вас не было. А сегодня кого из тех нет?
— Мосье Клервилля, Вити и Беневоленского.
— Бедный Витя!
— Господа, несут денатурат!
— Несут, несут, несут!..
— Говорят, его отцу совсем туго приходится?
— Да, очень.
— Отцу денатурата?
— Не остроумно… Мне одну каплю… Довольно, довольно!
— Ништо, пейте, товарищ Глафира. Эх, перемелется, мука будет…
— Что вы хотите сказать?
— Пей, пока пьется, все позабудь, товарищ Глафира Генриховна.
— Что вы хотите сказать, Григорий Иванович? А?
— Глаша, да он ничего не хочет сказать, что это тебе все в голову приходит?.. Господа, а почему не явился Беневоленский?
— Кто его разберет? Сказал, что голова болит.
— Интересничает.
— Сонечка, выпьем на «ты».
— Вот еще! И не подумаю.
— Положительно демос ведет себя образцово. Где же оргия?
— Потребуем деньги обратно!
— Между этой танцулькой и любым балом по существу нет никакой разницы, — сказал вдруг серьезно Никонов. — Вы говорите: демос. Эти люди самые обыкновенные мещане, добравшись наконец до наших радостей и теперь отдающиеся им с упоением. Взгляните на их самодовольные, счастливые лица!.. И как чинно они танцуют! Вся революция была сделана для танцульки. Какая там оргия, они больше всего на свете хотят походить на нас!.. Правду я говорю, Мусенька?
— Доля правды есть, — подтвердил князь.
— Но, значит, и мы мещане?
— Нет, не значит, но… Впрочем, а кто же мы?
— Кланяйтесь, князь Горенский, — сказал Фомин. — Все это, так сказать, если вглядеться в корень вещей. А если без корня вещей, то достаточно и того, что кавалеры не дерутся и не хватают дам за ноги.
— Эх, колорита, колорита этого, понимаете ли, нет, господа. Не красочно все это! — говорил актер.
— Вот идет колорит, Сергей Сергеевич.
Буфетчик хлопнул в ладоши и закричал: «Почтальон! Почтальон!» В залу вошел тот матрос, который сидел внизу с девицей. В руках у него была сумка. Он лениво вытащил из нее ряд конвертов с надписанными номерами и стал разносить их гостям, вглядываясь в картонные кружки. Гости разрывали конверты и медленно, с нахмуренным видом, разбирали написанное. Затем по залу началась сигнализация улыбками, кивками, воздушными поцелуями.
— Ах, вот что такое «Почта Амура»! — сказала Сонечка, с жадным интересом следившая за публикой.
— Значит, та девица предлагала бумагу для почты. Я думала, она спрашивает документы.
— Вдруг, Сонечка, вам подадут записку? Что вы сделаете?
— Это будет зависеть от того, что в ней написано…
— Смотрите, ей-Богу, он несет что-то нам!
— Нет, правда!
— Какой ужас!
Почтальон действительно шел к их столику.
— Вам письмецо, — сказал он Горенскому, подавая ему конверт.
— Спасибо, товарищ, — поспешно сказал Фомин.
Почтальон отошел, Горенский разорвал конверт. На клочке бумаги карандашом были выведены каракули!
— «Как вы и налетчики… можно… пройтиться…» — разбирал князь. — Господа, поздравляю! Нас принимают за налетчиков.
Никонов захохотал.
— В самом деле, кто же другой, кроме налетчиков, теперь задает пиры?
— Поделом нам.
— Напротив, за то нам и почтение.
