Другое небо

мимо блузок и шуб, вот ещё один падает в мраморную прохладу,

мимо шоколадных панелей и теплящихся лампионов,
мимо таких же, как ты — призёров и чемпионов,
под баритон или альт ошеломительных правил,
мимо миллионов лиц — миллионов стёршихся фотографий.
Ждать поезда — нарастающий звук — вас уносит поезд,
ждать вечера, ночи, утра, лета, не беспокоясь,
что они никогда не придут — для тебя исчезнет
весь этот мир возносящих и опускающих лестниц.

Новые двери, вещи, лица, глаза, объятья,
новые президенты, слова, войны, платья,
новые зимы, песенки, дети, тарифы,
новые календари, грачи, ёлки, цифры…

Я устаю от своего лица, от своей походки,
я отличаю в толпе, кто мои одногодки,
я видел девочку из нашего класса, теперь — певица
в шикарном ресторане, куда вечером не пробиться.

Как блестят у неё глаза над рукой с микрофоном,
она поёт не одна — на другой — такое же платье с серебристым шиффоном,
очень белые плечи у обеих певиц, очень стройные спинки,
но не надо приближаться — не увеличивать лиц — пусть не меркнут картинки.

Пусть мигают цветные лампочки и высокий голос
заполняет притихшую залу от потолка до пола,
пусть его вожделенно слышат опоздавшие «гости», давая швейцару
сколько положено — с одного, сколько положено — с пары.

По часам, по кругу вечно бегущие стрелки,
вечно застывшие, вечно замершие на делениях мелких,
маленькие шажки, маленькие остановки жизни
в бесконечно привязанной к тебе отчизне.

День и ночь чередуются, как карты в пасьянсе,
меняются местами, как пара на киносеансе,
чтобы увидеть вдвоём звучащее как далёкая арфа
за головами передних рядов завораживающее ЗАВТРА.

сонеты

I

Вам, наблюдатели неба — тихоголосые поэты,
друзья цифры 12,
делающей «на караул»
при обмороке луны,
я напомню вам,
что скрипки обернулись нежною трухой,
а трубы перестали блестеть
в мягких чехлах закулисной пыли,
сплющенное молоко звёзд
высохло в жёлтой ломкой бумаге,
и только живчик-Моцарт
корешком розового бука
щекотит треснувшую берцовую кость
безмятежной красавицы.

II

А если меня спросят, я отвечу:
больше всего на свете я любил
попасть под майский дождь в Москве,
там Пушкин
уставился на девушек цветущих:
к их влажной коже прилипают блузки,
уже прозрачные от капель отягчённых
им свойственным весною ароматом,
что делит с ними мокнущий бульвар,
и площадь грезит прелестью их тел,
и в смехе их — притворное смущенье,
туманящее бронзовый покой
внезапно заблестевшего поэта,
на них взирающего через ямы глаз…

III

Как спрыгивает кошка в два удара —
так сердце останавливает бег:
дверь вдруг захлопнулась и ключ в замке оставлен,
а человек ушёл из стен родных,