не проявляется со всей своей интенсивностью.
С исторической и социологической точки зрения, в нашем обществе, как мы уже видели, возможно различное, в том числе и обостренное эмоциональное отношение к статусу замужней женщины, который, помимо прочего, создает необходимые условия для «становления женщиной». Напротив, в индивидуальном психическом измерении «комплекс второй» получает двойное подкрепление, вскрытое психоанализом, что придает ему относительную стабильность. Речь не идет о полной неизменности, но если какие-то изменения и возможны, то крайне незначительные. Максимально точное и полное описание этого комплекса постоянно встречается в литературе романного жанра, оно присутствует как в средневековом мире, так и в современном обществе, как в высших его слоях, так и в народных массах, как среди городских, так и среди сельских жителей.
В то время, когда появилась «Его жена» Эмманюэль Бернейм, повествующая о женщине – представительнице из высшего слоя парижского общества конца двадцатого века, одновременно выходит в свет совершенно иная версия, в которой действие разворачивается в сельской местности в период между двумя мировыми войнами. Контекст здесь напоминает исследование Жанны Фарве-Саада о колдовстве в нормандских рощах, а интрига напоминает волшебные сказки. Это замечательный пример типичной истории о «второй» являет Генриетт Бернье в своем романе «Женское помешательство» (1994).
Во Франции тридцатых годов Мариэтт – дочь мелкого землевладельца, выходит замуж за мужчину по имени Полан, вдовца, который первым браком был женат на женщине по имени Анна. Она умерла во сне и оставила ему маленькую дочь Мари. Над супружеским ложем царит фотография первой супруги; вторая чувствует себя не в своей тарелке из-за этого портрета: «Она молода, стройна, красива, но неожиданно оказывается, что вечером, после свадебных торжеств, это не имеет никакого значения. Так как существует третий персонаж. Опасная соперница – она нема, но взгляд ее постоянно прикован к двум молодоженам, хотя она их не видит. Это первая супруга новоявленного мужа. Это ее фотография висит над кроватью, служащей брачным ложем уже второй супружеской чете. [...] Именно из-за этого снимка, по-моему, все было испорчено. [...] Я представляю себе запыленное колесо детского велосипеда. Оно неудачно цепляется за бордюр тротуара. Ребенок огорчается и зовет на помощь отца, который осматривает погнувшееся колесо и говорит: «Ничего не поделаешь, оно уже никогда больше не будет по-прежнему круглым». Жизнь Полана и Мариэтт также никогда больше не выровняется».
Опираясь на такие незначительные детали и обыденные ситуации, романистка дает понять, почему ничего больше и никогда «не выровняется» в голове у девушки, которая вступила в свою жизнь замужней женщины под неотрывным взглядом покойной, чье место она заняла. Свое собственное место – место супруги, хозяйки дома и матери, она уже никогда не сможет обрести: «Хозяйка дома Канто – теперь это Мариэтт, так как она вышла замуж за Полана, и скоро уже будет месяц, как это произошло. Но она стала хозяйкой только номинально. Не на деле». Как и в истории о Ребекке, вещи не слушаются ее, ей не удается ни вновь запустить маятник часов, ни отремонтировать неисправную маслобойку. «Предметы оказываются сильнее, чем Мариэтт. Ей придется подчиниться им, если она хочет жить с ними в мире. Несомненно, должно пройти время, прежде чем они станут ЕЕ вещами. А мужчина, за которого она вышла, стал ли он ЕЕ мужчиной? Удалось ли ей добиться хотя бы его?»
«Нельзя сказать, что все из рук вон плохо. Но и не слишком хорошо. Ей все-таки чего-то не хватает. Какого-то порыва, который заставил бы Мариэтт броситься на шею Полану. Этого нет. Взгляд Анны убивает этот порыв прежде, чем он мог бы проявиться». Полан пытается понять, что же у них не так, и, в конце концов, догадывается, что все дело в этой фотографии: «Полан проскользнул в спальню и снял снимок с крючка, чтобы отнести его на чердак. Но вот только обои, которыми оклеены стены, выгорели на солнце, и над кроватью выделяется теперь более темное овальное пятно». Им обозначено место первой супруги, и его не сотрешь.
Мариэтт родит двух дочерей, но это не поможет ей утвердиться в своем статусе супруги и матери, потому что ей так и не удастся произвести на свет мальчика. У четы постепенно накапливаются разногласия: «Эти ссоры всегда начинаются одинаково, всегда проходят одни и те же повороты, а затем одинаково заканчиваются – неизменно в одном том же тупике. Сначала упреки в непонимании. [...] На самом деле им не в чем упрекнуть друг друга, но тон все больше накаляется, и вот они уже выруливают, как обычно, к историям с Мари, Клеманс, Луи. И вот уже речь заходит о сыне, которого у них никогда не будет, и о фотографии в спальне. Каждый раз одно и то же. Они это знают. Если это не так, почему же они неизменно к этому возвращаются?» Младшая дочь, от имени которой ведется рассказ, позже подтвердит: «Однажды, не так уж давно, незадолго до ее ухода из жизни, когда она уже почти перестала говорить, она вдруг взяла меня за руку и произнесла: «Между Поланом и мной всегда что-то стояло, что-то все время мешало мне... это были другие... Анна... Мари и все остальные... между ним и мной, всегда другие...»
Она погрузилась в затяжную депрессию. У нее возникали то приступы булимии, то маниакально- депрессивные состояния: «Существовало две Мариэтт. Та, что замкнулась отныне в мучительной немоте, и та, что взрывалась в хаосе безудержного потока жестов и слов. Между этими двумя Мариэтт не осталось никого». Врач объяснил Полану, что происходит с его женой: «Она не знает больше, кто она на самом деле». Понадобилась госпитализация в больницу, координаты которой постарались скрыть, и лишь там, среди сумасшедших, она обрела, наконец, свое место, которое принадлежало только ей.
Часть шестая. Женщина становится матерью
Мариэтт Генриэтты Бернье, «помешавшаяся женщина», которой «помешали» занять ее законное место супруги, из рук вон плохо справляется с материнскими обязанностями, и помимо прочих, с той функцией, которая состоит в том, чтобы проинформировать своих дочерей о менструации, служащей символом, который означает, что они сами смогут познать материнство. Мари в возрасте одиннадцати с половиной лет спрятала прокладку в амбаре, Мариэтт уличает ее в воровстве и жестоко наказывает за это: «Мари в ответ молчит. Она чувствует себя правой, несмотря на пощечину и несправедливость. Какая же она воровка?..» Мари бежит к бабушке и рассказывает ей обо всем, что случилось: «И только когда она полностью выскажется, она сможет расплакаться из-за двойного чувства стыда. Стыда за кровь и за несправедливое наказание, которые запятнали дважды. За кровь – потому что она появилась слишком рано, за наказание – потому что она его не заслужила». Известно, что в такой важный период, когда с девочками происходят столь значительные изменения, им может очень недоставать информации, да и сами перемены могут очень тяжело переживаться. Приход месячных, вместе с сопровождающим его шлейфом: замалчиванием, неожиданностью, стыдом и ликованием, часто становится предметом многочисленных пересудов женщин между собой[43]. И более того, эти изменения могут повлечь за собой даже изменение отношения к материнству.
Без сомнения, эти перемены в отношении женщины к материнству проще понять по аналогии, если принять к сведению, что сами женщины иногда разделяют понятия «иметь детей» и «быть матерью». Первая формула этимологически означает обладание объектом, более или менее счастливое, которое, по меньшей мере, приносит удовлетворение, вторая отсылает к способности принять новую идентичность. Однако именно это может причинять боль, так как материнская самоидентичность тесно связана для женщины с ее отношением к собственной матери.
Более взрослое отношение к материнству – желание стать матерью или отказ, пассивное принятие или решительное отстаивание своих прав – никогда не будет полностью отделено от тех связей, что поддерживаются с собственной матерью[44]. Одни женщины будут стремиться поскорее нарожать детей, лишь бы поскорее распрощаться с ролью дочери и стать «в свою очередь матерью», то есть быть, «как собственная мать»; другие жаждут доказать, что они кардинально отличаются от своих матерей и не собираются воспитывать детей так, как это делала мать; третьи будут прилагать все возможные усилия, чтобы стать матерями, но при этом не захотят ограничивать свою свободу ради детей; наконец, четвертые с удовольствием бы имели детей, если бы при этом им не пришлось бы «становиться матерями».
