возможности побеседовать с матросами и рыбаками и охотно помогал им в работе. Иногда он получал от улова большую рыбину, которую с удовольствием принимала у него фру Грета.
Эта славная женщина вскоре почувствовала глубокую симпатию к новому члену семьи, такому доброму и трудолюбивому, что нельзя было его не полюбить. Не прошло и недели, как Бредежор и Гохштедт привязались к нему так же искренне, как и доктор Швариенкрона. Одна только Кайса не питала симпатий к юному рыбаку из Нороэ. То ли маленькая фея считала, что с его приходом поколебалось ее безграничное владычество в доме, то ли ей было досадно, что доктор в присутствии Эрика подсмеивается, впрочем довольно безобидно, над ее ужимками «принцессы-недотроги». Так или иначе, но она всегда старалась выказать новому воспитаннику доктора холодное пренебрежение, которое не могла сломить даже его безукоризненная вежливость. К счастью, Кайсе не так уж часто удавалось продемонстрировать Эрику свое презрение: он либо отсутствовал, либо занимался у себя в комнате.
Жизнь его текла довольно гладко, не нарушаемая никакими из ряда вон выходящими событиями. Воспользуемся этим, чтобы перешагнуть через два года и возвратиться вместе с ним в Нороэ.
Уже дважды праздновали Рождество после отъезда Эрика. В Центральной и Северной Европе этот праздник считается самый главным в году, тем более что он совпадает с «мертвым сезоном» почти во всех ремеслах. В Норвегии праздник Рождества длится тринадцать дней — это время семейных торжеств, званых обедов и помолвок. В домах даже с самым скромным достатком к Рождеству заготавливают различную снедь. В праздничные дни особенно почитаются законы гостеприимства. Yule ol — рождественское пиво — льется рекой. Каждому гостю подносят полный кубок в золотой, серебряной или медной оправе, который даже в самых бедных семьях с незапамятных времен переходит от отца к сыну. В норвежском доме принято осушить кубок стоя, обменявшись с хозяином пожеланиями хорошего года и удачи в делах. Слугам дарят обновки, что является нередко существенным дополнением к их жалованью; в такие дни даже быки, овцы и небесные птахи имеют право на двойную порцию и необычайные щедроты. В Норвегии говорят о бедном человеке: «Он так беден, что не может даже для воробья приготовить рождественский обед».
Из тринадцати праздничных дней самый веселый — канун Рождества. Юноши и девушки по обычаю отправляются в деревню на лыжах, называемых «снежные башмаки», и, останавливаясь у домов, поют хором старинные национальные песни. Их звонкие голоса, внезапно раздающиеся в морозном ночном воздухе, среди безмолвия долин, покрытых снежным убором, одновременно производят странное и чарующее впечатление. Тотчас же растворяется дверь, и молодых певцов приглашают войти. Их угощают пирогами, сушеными яблоками, а иногда просят потанцевать. Затем, после скромного угощения, веселая стайка быстро исчезает и вновь появляется в другом месте, подобно перелетным птицам. Расстояние не пугает, когда несешься на лыжах длиною в два или три метра, привязанных к ногам кожаными ремешками. Норвежские крестьяне, ловко отталкиваясь палками, проходят на таких лыжах десятки километров с удивительной быстротой.
В доме Герсебома в этом году было особенно празднично. Ждали Эрика. Письмо из Стокгольма извещало о его приезде в самый канун Рождества. Понятно, что ни Отто, ни Ванде не сиделось на месте. Ежеминутно они подбегали к дверям посмотреть, не едет ли долгожданный гость. Матушка Катрина, упрекая их за несдержанность, сама была охвачена нетерпением. Один только глава семейства молча дымил трубкой и, казалось, находился во власти двух противоположных чувств: радости от предстоящей встречи с приемным сыном и печали от неизбежной разлуки с ним.
Отправившись на разведку, наверное, уже в сотый раз, Отто вдруг вбежал с радостным криком:
— Мама, Ванда! Мне кажется, это он!
Все бросились к дверям. Вдали, на дороге в Берген, отчетливо виднелась черная точка. Она постепенно увеличилась и вскоре превратилась в человека. Он быстро приближался на лыжах. Вот уже можно было разглядеть его темное драповое пальто, меховую шапку и блестящий кожаный рюкзак за плечами. Теперь не оставалось никаких сомнений: путник заметил тех, кто ждал его возле дома, он снял шапку и помахал ею.
Еще несколько минут — и Эрик очутился в объятиях матушки Катрины, Отто, Ванды, а затем и самого Герсебома, который оставил свое кресло, чтобы встретить мальчика на пороге. Эрика обнимали, осыпали ласками, восхищались его здоровым видом. Особенно бурно выражала свою радость матушка Катрина.
Неужели это ее сынок, которого, кажется, еще совсем недавно она укачивала на руках? Неужели высокий, широкоплечий юноша с открытым и смелым лицом, такой стройный, подтянутый, с темным пушком, пробивающимся над верхней губой,— ее Эрик? Добрая женщина почувствовала даже известное уважение к своему приемышу. Она гордилась им — и слезы радости сверкали в его черных глазах. Ведь Эрик тоже был растроган до глубины души!
— Мама, это вы, в самом деле вы? — повторял он.— Наконец-то я вижу и обнимаю вас! Как долго тянулись для меня два года! Скучали ли вы по мне так же, как я по вас?
— Конечно, скучали,— серьезно ответил мастер Герсебом.— И дня не проходило, чтобы мы не говорили о тебе. В вечернюю пору или утром за завтраком мы всегда тебя вспоминали. А ты, дружок, не позабыл нас в большом городе? Радуешься ли ты, увидев снова родной край и свой старый дом?
— Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь! — ответил Эрик, снова обнимая всех по очереди.— Вы всегда были со мной. А когда налетал ветер и приближалась буря, я только и думал о вас, отец, и спрашивал себя: где он сейчас, успел ли вернуться, удалось ли ему найти убежище?… По вечерам искал в газете метеорологическую сводку, чтобы узнать, такая же ли у вас погода, как на побережье Швеции. И я выяснил, что здесь гораздо чаще, чем в Стокгольме, бывают ураганы, которые приходят из Америки и наталкиваются на наши горы. О, как хотелось мне в те минуты быть вместе с вами в лодке, помогать вам укреплять парус. А когда после бури наступала хорошая погода, мне казалось, что я заперт в огромном городе, среди его высоких домов, и готов был отдать все на свете, чтобы хоть часок провести в открытом море и почувствовать себя, как прежде, свободным и счастливым…
Улыбка осветила обветренное лицо рыбака.
— Значит, книги его не испортили,— сказал он с глубоким удовлетворением.— Счастливого года и удачи в делах, мой мальчик,— добавил он.— А теперь садись за стол, остановка только за тобой!
Усевшись на свое прежнее место, по правую руку от матушки Катрины, Эрик смог наконец осмотреться и заметить перемены, происшедшие за два года в семье. Шестнадцатилетнему Отто, рослому сильному парню, на вид можно было дать все двадцать. Ванда за истекшее время тоже заметно выросла и похорошела. Ее красивое лицо стало еще выразительнее и тоньше. Чудесные пепельные волосы окружали голову девочки серебристой дымкой и, заплетенные в две толстые косы, тяжело падали за спину. Как всегда скромная и тихая, она незаметно следила за тем, чтобы сидящие за столом не испытывали ни в чем недостатка.
— Твоя сестра стала совсем взрослой девушкой,— с гордостью сказала мать.— Если бы ты знал, Эрик, какая она у нас разумная и как она усердно учится с тех пор, как ты уехал! Теперь Ванда считается лучшей ученицей в школе. Господин Маляриус говорит, что после тебя она единственное его утешение.
— Добрый господин Маляриус, как я хочу обнять его! — воскликнул Эрик.— Так, значит, наша Ванда стала совсем образованной? — спросил он, лукаво взглянув на девушку, покрасневшую до корней волос от материнских похвал.
— Она учится еще играть на органе,— добавила Катрина,— и господин Маляриус утверждает, что во всем хоре у нее самый лучший голос.
— А я даже и не подозревал, что эта юная особа — само совершенство! — сказал Эрик, смеясь.— Мы попросим ее завтра продемонстрировать все свои таланты!
И, желая рассеять смущение сестры, он стал участливо расспрашивать о жителях Нороэ, о деревенских новостях, об успехах своих товарищей, обо всем, что случилось после его отъезда. А потом Эрик и сам должен был удовлетворить любопытство своих близких, подробно рассказав, как ему живется в Стокгольме.
— Да, кстати, я чуть не забыл, ведь у меня для вас письмо, отец,— спохватился он, вынимая конверт из внутреннего кармана куртки.— Я не знаю содержания, но доктор предупредил, что письмо касается меня, и наказывал его беречь.
Мастер Герсебом взял большой запечатанный конверт и положил возле себя на стол.
— А разве вы не прочитаете его нам? — спросил Эрик.
— Нет,— коротко ответил рыбак.
