— Ну вот, мы и подошли к самому главному!… Вы же сами чувствуете, что необходимо что-то предпринять. Я предлагаю следующее. Эрику двенадцать лет, скоро исполнится тринадцать. Его способности не вызывают сомнения. Не важно, кто родители мальчика, забудем пока о них. Он заслуживает, чтобы ему была предоставлена возможность углубить и расширить знания. Это нас и должно сейчас больше всего занимать. Я, как вы знаете, человек состоятельный и бездетный, берусь предоставить ему все необходимое, найму лучших учителей и сам буду способствовать его развитию. Назначим двухгодичный срок… За это время постараюсь сделать все возможное: предприму розыски, дам объявления в газеты, всех поставлю на ноги, чтобы найти родителей мальчика. И если в течение двух лет я не достигну цели, то, значит, она вообще недостижима! Допустим теперь, что родители ребенка найдутся. Им, разумеется, и предоставим решать, что делать дальше. В противном случае я возвращу вам Эрика. Ему исполнится пятнадцать лет, он многому научится и повзрослеет, можно будет сообщить ему правду о его происхождении. Руководствуясь нашими пожеланиями, советами своих учителей, он сможет сознательно выбрать себе дорогу в жизни. Если захочет остаться рыбаком, я не буду этому противиться. Если выразит желание учиться дальше, а он, наверное, будет этого достоин, помогу ему закончить образование и выбрать профессию, соответствующую его склонностям. Неужели вы не согласитесь с тем, что это разумное решение?
— Больше чем разумное!… Вашими устами говорит сама мудрость, господин доктор! — воскликнул Герсебом, окончательно побежденный столь вескими аргументами.— Вот что значит быть ученым,— продолжал он, качая головой.— Неграмотного человека переубедить нетрудно. Но как все это рассказать моей жене?… А когда бы вы хотели забрать с собой малыша?
— Завтра! Я ни на один день не могу откладывать возвращение в Стокгольм.
У Герсебома вырвался вздох, похожий на сдавленное рыдание.
— Завтра… так быстро! — сказал он.— Ну что же, чему быть, того не миновать. Пойду поговорю с женой.
— Хорошо. Посоветуйтесь также и с господином Маляриусом. Вы убедитесь, что он разделяет мое мнение.
— О, я в этом не сомневаюсь,— ответил рыбак с печальной улыбкой. И, пожав доктору руку, удалился, погруженный в раздумья.
Вечером доктор Швариенкрона снова направился к дому господина Герсебома. Он застал всю семью в сборе, но здесь уже не чувствовалось вчерашней умиротворенности и покоя. Отец молча сидел поодаль от очага, опустив руки, не привыкшие к праздности. Катрина прижимала к себе Эрика, и глаза ее были полны слез. У мальчика, взволнованного неожиданной переменой своей судьбы, горели щеки, а глаза выражали растерянность. Он не знал, радоваться ли ему или горевать. Маленькая Ванда уткнула голову в колени отца. Видны были только ее длинные золотистые косы, тяжело падавшие на хрупкие худенькие плечи. Отто, не менее других опечаленный предстоящей разлукой с Эриком, не отходил ни на шаг от своего приемного брата.
— Какие вы все грустные и расстроенные! — воскликнул доктор, остановившись на пороге.— На ваших лицах написано такое горе, словно Эрику предстоит невероятно опасная и далекая экспедиция. Не стоит печалиться, друзья! Стокгольм стоит не в другом полушарии, и мальчик уезжает от вас не навсегда! Ведь многие его сверстники покидают родной дом, отправляясь в колледж. Он будет вам часто писать, в этом я не сомневаюсь. Эрик вернется домой через два года повзрослевшим и образованным. Право же, не стоит горевать. Поймите, что это неразумно!
Матушка Катрина встала. Во всем ее облике чувствовалось врожденное достоинство, свойственное крестьянкам северных стран.
— Господин доктор, Бог свидетель, как я благодарна вам за все, что вы делаете для нашего Эрика,— сказала она,— но не стоит нас укорять за то, что мы огорчены его отъездом. Муж объяснил мне, что разлука необходима. Я вынуждена подчиниться, но не требуйте, чтобы мы отнеслись к ней легко и без сожаления.
— Мама, я не поеду, если это вас так огорчает! — воскликнул Эрик.
— Нет, нет, дитя мое,— возразила добрая женщина, обнимая его.— Учение пойдет тебе на пользу, и мы не вправе лишать тебя хорошего образования. Поблагодари же, мой сын, господина доктора, который хочет тебя сделать ученым, и постарайся доказать своим прилежанием, как ты ценишь его заботы.
— Да что вы, что вы! — сказал доктор, очки которого как-то странно помутнели.— Уж не хотите ли, чтобы и я расчувствовался? Поговорим-ка лучше о наших делах. Мы ведь должны выехать рано утром. Успеете ли вы все приготовить? Говоря «все», я имею в виду только самое необходимое. Мы доедем на санях до Бергена, а там пересядем в поезд. Эрику нужно дать с собой немного белья. Остальную одежду он получит в Стокгольме…
— Вещи будут собраны,— просто ответила матушка Герсебом.— Ванда, а ведь доктор все еще стоит,— добавила она с чисто норвежской учтивостью.
Девочка поспешила подвинуть доктору большое кресло из полированного дуба.
— Не беспокойтесь, я уже ухожу,— заявил доктор.— Маляриус ждет меня к ужину. Ну как, фликка[18],— сказал он, положив руку на белокурую головку девочки,— ты на меня не очень сердишься за то, что я увожу твоего братца?
— Нет, господин доктор,— серьезно ответила Ванда,— Эрику там будет лучше. Ему нечего делать у нас в деревне.
— А ты будешь скучать без него, детка?
— Особенно станет скучно без него на берегу,— задумчиво сказала девочка.— И чайки будут скучать, и море, и дом опустеет… Но зато Эрик получит много книг и станет ученым.
— А его славная маленькая сестричка будет радоваться вместе с ним,— не так ли, детка?— произнес доктор, целуя девочку в лоб.— И гордиться братом, когда он приедет обратно?… Ну, значит, все улажено! А теперь мне надо спешить! До свиданья!
— Господин доктор,— робко обратилась к нему Ванда,— можно вас попросить?
— Пожалуйста, фликка!
— Вы поедете на санях, и мне хочется, если позволят родители, отвезти вас до первой станции.
— Как жаль! Я уже обещал то же самое Регнильде, дочери моего управляющего.
— Она мне сама об этом сказала и согласна уступить свое место, если вы не против.
— В таком случае тебе остается только получить разрешение у папы и мамы.
— Они согласны.
— Ну, значит, и я не возражаю,— ответил доктор, уходя.
На следующее утро, когда большие сани остановились перед домом Герсебома, Ванда, как было решено накануне, сидела на козлах с поводьями в руках. Ей предстояло доехать до соседней деревни, а там доктор переменит лошадь и найдет другую девочку-возницу, и так — до самого Бергена. Любой иностранец удивился бы, конечно, столь необычному кучеру. Но уж таков обычай в Швеции и Норвегии. Мужчины, считая исполнение подобных обязанностей бесполезной тратой времени, нередко доверяют править тяжелыми упряжками десяти— двенадцатилетним детям, которые приучены к этому с малолетства.
Доктор уже возлежал в глубине саней, закутанный в меховую шубу. Эрик сел рядом с Вандой, нежно простившись с отцом и братом, грустное молчание которых красноречивее всяких слов говорило о том, как они огорчены разлукой с ним. Что же касается менее сдержанной Катрины, то она твердила мальчику сквозь слезы:
— Прощай, сынок, и никогда не забывай, чему мы тебя учили. Будь честным и мужественным! Никогда не лги! Работай как можно лучше! Всегда помогай тем, кто слабее тебя! А если тебе не удастся найти счастье, которое ты заслуживаешь, возвращайся к нам, и ты его найдешь здесь!…
Ванда натянула поводья, лошадь побежала рысью, колокольчики зазвенели. Погода стояла холодная, и сани хорошо скользили по оледеневшей дороге, гладкой, как стекло. Бледное солнце, стоявшее низко над горизонтом, покрывало нежной позолотой усыпанную снегом землю. Прошло несколько минут, и Нороэ скрылся вдали.
