называется реклайнер…». Вероятно, это было обитое кожзаменителем кресло, положение которого можно было менять самыми разными способами для обеспечения максимального комфорта. Чудовищно измученное тело отчасти было укрыто тем, что некогда являлось махровым халатом. Он прирос к плечам.
— Снять халат можно было, лишь прихватив добрую половину тела. Он давно застыл в этой позе, в этом кресле.
Конни надолго замолчал, словно бы давая мне время подумать и представить себе все описанное. Наконец, я спросил:
— И ты стоял?
— Я не знаю, как устроен человек, — отозвался он. — Я думал, что знаю, но теперь не уверен. Да, я стоял, а потом заплакал. Меня прорвало. Я ничего не знал об этом человеке — почему он сидит здесь, почему ему никто не поможет. Я лишь чувствовал, что плачу, и не стыдился этого.
Теперь Конни знал, почему этот человек беспомощно сидел в кресле, но слезы подступали снова, стоило о нем подумать.
— Коллега моего отца, — произнес он. — Англичанин… В детстве я получил от него открытку. Из Лондона. Моя мама возмутилась, увидев, что это портрет кисти Фрэнсиса Бэкона. Картинка была омерзительная, мне не позволили повесить ее над кроватью, как я хотел. Мама решила, что из-за нее мне будут сниться кошмары. Не знаю, думал ли я об этом там, в Юртхаген, но позже — точно.
— Что это был за портрет?
— Папа Римский, — ответил Конни, — Иннокентий Второй. Выпирающая челюсть человека в кресле напоминала его. Он был такой… яркий. И рот у него был такой же.
— Теперь он, значит, посылает чувствительных юношей, — произнес человек в кресле. — Высморкайся, возьми в кухне вилку, там есть чистые — я давно не ел… и выцарапай этот проклятый ключ. Вот здесь… — Буро-зеленый палец указал на живот: прямо под впалой грудной клеткой выпирало одно ребро.
Конни не нашел, что ответить, кроме: «Мне надо… я просто…». Давно съеденный обед напомнил о себе вкусом во рту — возможно, даже этот вкус был приятнее, чем запах испарений в комнате.
— Это недоразумение… — начал он. — Я просто заберу формуляр и пойду, а вы все забудьте…
— Ты один?
— Да, один.
— Как и Эрлинг. Одинокий волк.
— Я не знаю этого человека, — сказал Конни. — Поверьте.
— Но работаешь на него?
— Я на него не работаю.
— А на кого тогда?
— На себя.
— Молодцы вы. Это, наверное, актерское образование. Дорогое, должно быть. И ходить приходится поодиночке, чтобы экономить.
— Это недоразумение. У меня Институт, который…
— Ты работаешь на него, сам о том не зная. Ты на первом уровне. Когда доберешься до второго, будешь больше понимать.
— Я ухожу, — сказал Конни. — Только мне нужна анкета.
— Я буду стрелять!
Конни собрался уходить, без анкеты. Он хотел лишь выбраться из этого дома, но остановился и вдруг увидел, что человек в кресле и вправду вооружен. В истощавшей до скелета правой руке виднелось оружие — пистолет. Конни поднял руки, чисто инстинктивно, просто так.
— Что вам нужно? — произнес он. — Это ошибка. Недоразумение. Я просто положил формуляр в ваш ящик, это результат статистической выборки. Не вы, а ваш почтовый ящик.
— Формуляр… — повторил человек в кресле. — С вопросами Эрлинга, в его стиле.
— Это мои вопросы, — снова возразил Конни.
— По чьему поручению?
— Этого я сказать не могу.
— Вот именно.
Понтифик в кресле по-прежнему направлял на него оружие, но ничего не говорил, ибо полностью сосредоточился на дыхании, одышке, которую сопровождал свистящий, бурлящий звук. Звук, который Конни слышал в телефонной трубке. Он повторялся через несколько слов, будто кислород заканчивался и человеку приходилось судорожно вдыхать, чтобы не договориться до смерти.
— Думайте, что хотите, — сказал Конни. — Но я даю самое честное слово, что зла никому не желаю.
Кресло тяжко дышало.
— Слышите, что я говорю?
— Слышу, и все, что ты не говоришь, — тоже.
— Тогда опустите оружие.
— Если приведешь сюда Эрлинга. Он что, не смеет прийти сюда сам? Тоже стал чувствительный на старости лет? Боится увидеть, что со мной сделал?
— Я не могу привести сюда этого Эрлинга. — Конни старался говорить прямо. — Я не имею к нему никакого отношения.
С минуту человек в кресле сидел без движения. Пистолет он опустил на колени, отвел в сторону штативообразную руку и вытащил несколько документов из бокового кармана кресла. Это была рассылка Конни. Несмотря на плохое освещение, он смог прочитать: «Законодательство Швеции предписывает каждому гражданину, располагающему информацией, которая тем или иным образом может представлять интерес для судебного расследования, выступать в качестве свидетеля. Если бы Вас призвали к исполнению данной обязанности, при условии угроз со стороны обвиняемого, отказались ли бы Вы от исполнения долга перед судом, поелику таковое требует пренебречь собственной безопасностью, ценимой более долга?» Человек с трудом опустил бумаги, вновь подцепив оружие, похожее на металлический наконечник руки. Текст отнял у него все силы.
— Только Посланник может писать на таком пресном… канцелярском… языке…
Конни ничего не ответил. На его взгляд, вопрос был сформулирован вполне корректно.
— Среди стиральных порошков… и станций метро… и телепрограмм… которых никто не знает… но я не клюнул. Я узнаю этот голос. «Поелику…»
— Это мой вопрос, — настаивал Конни.
— Он болен? Он стар, но такие, как он, добровольно на пенсию не выходят. Может быть, он двигается с трудом. Тазобедренные суставы. Так это называют… «Тазобедренные…» У меня-то их больше нет. Как он, должно быть, ждал… Все эти годы! Его и больные суставы не остановят. Уж он бы приказал, чтобы его принесли сюда, и вырвал бы этот ключ из моей утробы собственными руками. Не понимаю — если они не посылают сюда лучшего, то должны послать почти самого лучшего, а если ты и есть почти самый лучший, то эта страна в опасности… Объясни мне!
— Если перестанете целиться.
— Ты стоишь слишком близко к двери.
Конни сделал шаг внутрь комнаты.
— Стоп!
Слишком близко подходить было нельзя. Только сейчас Конни заметил, что пол усыпан пустыми упаковками из-под лекарств, пузырьками, коробочками, блистерами: наступив на них, он услышал хруст.
Эту картину Конни воспроизвел в меру своих способностей. Мне казалось, я вижу этого человека перед собой. Я воспринимал большую часть пересказанного им диалога, но каждый раз, слыша слово «Посланник», все больше отвлекался, и, в конце концов, совсем погрузился в собственные мысли, рассуждения и воспоминания о Вене семьдесят девятого года, среди которых образ неприятного человека, встреченного в «Черном верблюде», был самым отчетливым. Позже он показал мне, к чему может привести
