наступило «после». Мой отказ выдать адрес того человека стал «поворотным моментом». Я чувствовал это всем телом. Я не знал, на что они способны — многое предчувствовал, но это было ничто в сравнении с…
Пауза так затянулась, что я был вынужден спросить:
— В сравнении с чем?
— С этим.
Еще не осознав масштаб происходящего, я предположил, что он думает о своей дочери.
— Камилла?
— Знаешь, как чувствует себя человек после такой встречи? Какой-то гад вторгается в твою жизнь и переворачивает ее вверх дном, а ты упираешься и пытаешься сопротивляться, и тебе даже удается нанести пару ударов. Ты терпишь и в то же время пытаешься протестовать, но все-таки ты… раздавлен. «Почему я не сказал это? А вот это почему не сказал?»
— Это основное чувство в человеческой жизни.
— Но теперь… Я чувствую то же самое, когда думаю о ней… «Почему я не сказал это? А это почему не сказал?»
Каждый раз, возвращаясь к тому обеду с дочерью — последней встрече перед исчезновением, которую он теперь просто называл «последний раз», Конни сообщал что-то новое — деталь, выражение, которое можно было толковать по-разному, в зависимости от обстоятельств.
Сидя с чашкой кофе латте, Камилла спросила: «Ты чувствуешь свою причастность?» Этот вопрос, выдернутый из контекста, мог показаться наивным, приемлемым лишь для ее ровесников, но совершенно невозможным для человека в позиции Конни. «Втянут против собственной воли и причастен к какой-то чертовой интриге…» Дочь видела, что он более отстранен, чем обычно, но Конни не мог сказать ни слова о том, что происходит. Не мог он рассказать и о том, что взял с собой в контору сумку с одеждой и прочими вещами, чтобы теперь спать там во избежание ночных вторжений. Он был уверен, что контору будут обыскивать до тех пор, пока не найдут хотя бы что-то. Янсен это отрицал, но Конни больше не мог доверять «министерской скотине», как он теперь его называл. Если бы речь все же зашла о ночлеге в конторе, Конни нашел бы формальный мотив, удивившись при этом собственным словам: «Столько работы, приходится трудиться днем и ночью…» Хоть он и был неумелым лжецом, подобное объяснение вряд ли могло вызвать сомнения, наоборот — стало бы радостным известием, ведь последние годы дела по большей части обстояли прямо противоположным образом.
И все же, когда вопрос повис в воздухе, Конни показалось, что дочь, ничего не зная, видит его «причастность к тому, что постепенно уничтожит мою причастность…» Понемногу становилось ясно, что Конни, подобно многим, сделал первый шаг на пути к посвящению в круг, куда иной попадал не по собственной воле, а зачастую по откровенному принуждению, — круг «эксклюзивный» в прямом смысле этого слова: приближаясь к нему, человек оказывался исключен из других, а тот несчастный, которому приходилось проникать все глубже, терял связь со всем остальным миром, в том числе и с самим собой, становясь причастным единственной тайне.
— Не понимаю, — сказал Конни, — как девочке удалось попасть точно в цель…
Он ответил озабоченным или удивленным молчанием, которое Камилла могла истолковать как угодно. Такое случалось и раньше. Это было частью его личности — почти трогательная неспособность находиться в настоящем, из-за чего разговоры за обедом часто заканчивались его: «Кстати, я подумал о том, что ты сказала…» — или: «Так вот, насчет того, о чем ты говорила…»
Но на этот раз он был еще более рассеянным, чем обычно. Конни, кажется, даже не понял, что она пыталась что-то сказать: «Папа, тут кое-что… Что бы ты сказал, если…»
Однако ответный взгляд был абсолютно пустым, начисто лишенным любопытства. Когда Камилла произнесла: «Нет, ничего…» — Конни не понял и этого, и не стал выспрашивать. Слова Камиллы остались неуслышанными.
— Но ей явно не терпелось о чем-то рассказать. Тогда я этого не заметил, но сейчас знаю. Что она ждала ребенка. На следующий день я узнал об этом от Аниты. Что Камилла ждала ребенка от этого Густава… Что он оказался сволочью… — Конни тревожно взглянул на меня, словно ожидая, что я встану на защиту Густава. Но я не чувствовал необходимости.
— Они не пришли, — сказал Конни. — В субботу, к Аните. Мы сидели и ждали. Анита наготовила вегетарианской еды, на часах было уже семь, и мы позвонили Камилле, но она не ответила. У нее нет мобильного… Из-за излучения… В конце концов она позвонила сама и сообщила, что не может прийти. Что-то произошло. Больше она ничего не могла сказать.
Жена Конни налила ему большую порцию виски и сказала: «Поздравляю, ты станешь дедом». Она сообщила об этом с позволения дочери — затем они и должны были встретиться. Камилла забеременела и решила во что бы то ни стало сохранить ребенка.
— Во что бы то ни стало? — переспросил Конни.
— Да, — ответила Анита и указала на телефон: — Она плачет, они ссорятся.
— Из-за чего?
— Ну ты же знаешь, как бывает!
Он знал.
— Вот как… — Бокал опустел.
— Ничего, все образуется, — сказала Анита. Как и все родители, они обменялись впечатлениями о «зяте» и сошлись на том, что он, несомненно, хороший парень — впрочем, этой оценке предстояло измениться в течение вечера, после разговора с дочерью, которая рассказала, что ее молодой человек отреагировал «по-детски» и сказал, что он «не готов», что она не может просто «перешагнуть» через него — то есть все, чего нельзя слышать юной беременной женщине.
— Конечно, надо было разозлиться, — сказал Конни, — вмешаться каким-то образом… Но она просила, чтобы ее оставили в покое. Так что мы остались в стороне. К тому же, нам хватало своих забот. По крайней мере, мне.
— Ну что ж, тогда можно сразу достать мясо! — удивительно легким тоном произнесла Анита и отправилась на кухню. Конни услышал, как хлопнула дверца холодильника, зашуршала бумага и звякнуло блюдо. Заглянув на кухню, Конни увидел Аниту, с улыбкой держащую в руках полное блюдо вяленой говядины.
Конни посмотрел на меня с таким видом, словно его вот-вот стошнит.
— Вяленая говядина! Я больше никогда не смогу ее есть! Стоит мне увидеть ломтик, как перед глазами встает гнилой понтифик и слышится запах… Но она ведь ничего не знала, кроме того, что мы когда-то были бедными студентами, и как только у нас заводились деньги, мы сразу шли на рынок Хёторьет, чтобы купить килограмм вяленой говядины, а потом с наслаждением поедать его дома…
Анита сразу заметила, что он переменился:
— Что случилось? Тебе нехорошо?
Он просто стоял, не сводя взгляда с шикарного блюда с говядиной, и его наполняло необъяснимое чувство — страшное, ужасное, напоминающее обо всем адском, что есть в жизни.
— Но эти миры были по-прежнему отделены друг от друга — мой и их мир, — сказал Конни. — Тогда они еще не слились.
Я не понял, что он имеет в виду.
— Как они могли слиться?
— Моя жена и беременная дочь были здесь, — сказал он, положив руку на журнальный столик, — а я и это «дело» здесь… — Он положил руку на другое место. — Это были две разные вещи, которые все еще можно было разделить.
Он не мог рассказать Аните, что произошло, во что его втянули. Она, конечно, спрашивала, но внятного ответа не получала.
— Ты совсем бледный…
Конни стоял в кухне, наполненной кисло-сладкой вонью разлагающегося человеческого тела, ему стало трудно дышать, сердце билось через раз, и все тело содрогалось от конвульсий — что-то вроде выбросов адреналина, которые, по его описанию, больше всего напоминали панические атаки.
— Это просто… из-за вяленой говядины… Я ее… переел.
