— Я вас очень прошу, Виктор, когда вы будете выступать по проекту, покажите им вот это!
И он кинул на пульт передо мной блестящий изогнутый гребень с высокими зубцами по верхнему краю…
Вызов
Голос Аллана звучал глухо, казалось, он срывался с утёса и падал вниз, туда, где под нами рокотало ночное море. Мы стояли почти на самом краю — стеклянные створки галереи были раздвинуты, буйное звездное небо обнимало нас со всех сторон, мы словно висели в нем, а под нами, невидимое, но ощутимое, неумолчно шумело море.
Аллак прислушался к его невнятному рокоту, потом спросил:
— Вы знаете, когда написаны эти стихи?
— Лет тысячу назад, наверно? Омар Хайям, если не ошибаюсь.
— Да… Но они могли быть созданы и две тысячи лет назад, и десять тысяч… Потому что этот вопрос волнует человечество с того самого дня, как человек стал осознавать себя и окружающий мир.
— Пожалуй, и сейчас этот вопрос не снят с повестки дня, — сказал я. — Да и вряд ли будет снят вообще, Наверно, есть вопросы неисчерпаемые. Каждое поколение отвечает на них по-своему. Но никто никогда не решит до конца. Вероятно, в нем, в этом вопросе, заложена вся движущая сила человеческого разума.
— Возможно. — Аллан нагнулся, подобрал со склона камешек и зашвырнул далеко в море. Мы долго ждали, но не услышали ни малейшего всплеска. Только ровный, вечный, невозмутимый шум моря. Камешек словно растворился во тьме. Словно его никогда не было.
— Вот так исчезал человек, — сказал Аллан. — Жил среди людей, ходил, работал, любил, творил — и вдруг исчезал бесследно, словно его никогда и не было. Оставались его дела, его дети, вещи и идеи, им созданные, а его самого уже не было, и нигде никогда он не повторялся. Это всегда было мучительной загадкой для людей, и это породило легенды и мифы во всех религиях — о загробном мире, о переселении душ — люди не хотели мириться с тем, что человек может исчезнуть бесследно.
— Вы говорите: «исчезал», «было», «не хотели мириться»… Разве сейчас не так?
— Не совсем так.
— Что вы имеете в виду? То, что мы знаем: нет загробного мира? Или знаем теперь уже наверняка, что нет жизни во всей солнечной системе, кроме Земли… Разве от этого легче? По-моему, еще острее мы ощущаем утрату, когда уходят в ничто живые люди. Почему они уходят? Куда? Простите, я, кажется, начинаю говорить словами вашего Омара Хайяма…
— Не надо извиняться, Виктор, — я почувствовал тоску в его голосе. — Эти слова каждый из нас произносит рано или поздно.
Светящаяся полоса мгновенно и бесшумно прочертила небосвод и так же мгновенно погасла.
— Вот так на фоне вечности выглядела в прошлом человеческая жизнь. Может быть, поэтому раньше считали, что это души умерших отправляются куда-то… — .Аллан посмотрел в небо. — Вчера исполнился месяц со дня смерти Валентина, нашего физиолога. Вы ведь знали его?
— Знал. Удивительно яркий был человек — разносторонний, талантливый. Что с ним случилось?
— Взорвалась установка, на которой он проводил испытания. Почему-то он оказался в камере, хотя мог быть у телеэкрана. Когда камеру открыли, в ней ничего не было — сработали аварийные клапаны и вытяжная система. Лишь тонкий слой пепла осел на стенках…
— Страшное дело!
— Да. Почему-то людям легче, когда они могут положить хоть что-то в землю… Вчера я был у него дома. Там все, как при нем: на столе его неоконченная рукопись, его ручка лежит наготове, диктофон хранит его голос, автомат-гардеробщик протягивает его домашнюю одежду, бар выдаст его любимый напиток из зерен Тау, который мы привезли с Плутона, помните? Словом, во всем, в каждой вещи — он, а его самого нет… И вот, понимаете, можно сказать, что он живет — в своих книгах, в своих учениках, в своих идеях — они еще долго будут разрабатываться, давать пищу исследователям. В своих детях, наконец. Но все-таки его нет, нет человека.
— Как переносит все это Лина?
— Вот о ней я и хочу сказать. Она ходит по дому в каком-то трансе. Трогает его вещи, листает его рукописи, и все не может поверить… Ждет, что он появится. Она говорит, что поняла сейчас, почему когда- то, у древних, жен хоронили вместе с мужьями. Говорит, что ей было бы легче сейчас умереть, она чувствует себя так, как будто отняли половину ее души, сердца, тела — разве может жить половина человека, если другая половина умерла?
— Это пройдет.
— Пройдет, конечно, со временем. Но вот, обратите внимание, Виктор, смерть, биологическая смерть, сопутствует человечеству на протяжении всей его истории с самой зари, с первобытных времен, когда он жил в пещерах, одевался в шкуры, к высшим благом для него была удачная охота и зажженный очаг… Смерть сопутствует ему на протяжении всей его истории до сегодняшнего дня, а он никак не может с ней примириться. Почему? Ведь с точки зрения природы все естественно — переход из одного состояния в другое. Почему же этот переход неприемлем для человека — он ведь тоже часть природы. Чем вы это объясните?
— Не знаю… Наверно, дело в том, что живая материя — это высшая форма по сравнению с мертвой. И возврат от высшего состояния к низшему противоестествен, он противоречит эволюции.
— Ну почему же — противоречит? В природе всегда был круговорот веществ. Появилась жизнь, ока развивалась — от простейших водорослей к могучим растениям, от моллюсков к животным, но все потом возвращалось к исходному материалу — к атомам. И растения, и живые существа, пройдя свой путь, всегда возвращали природе исходный материал. Почему же человек противится этому?
— Постойте, Аллан, постойте. Тут что-то не так. Если бы дело было лишь в том, что живому существу надо возвратить природе материал, который она дала ему на время, взаймы, так сказать, все было бы проще. Видимо, дело в том, что с появлением мыслящей материи кое-что изменилось. Видимо, само существование материи мыслящей — это еще более высокая форма, особая форма… Может быть, она еще только начинает свой путь в человеке, и вдруг ей надо гибнуть, прекращать свое существование из-за того, что обветшала оболочка или еще что-то случилось с ней, вот как в случае с Валентином. А может быть… — Я замолчал. Что-то не совсем еще ясное маячило где-то там, в тумане моего сознания, но никак не могло определиться, найти словесную форму.
Темнота вокруг нас, кажется, еще больше сгустилась, шум моря усилился, теперь оно уже тяжело ухало внизу, под нами, ударяясь о камни, — поднялся ветер, начался прибой.
— Так что же? — крикнул Аллан. Ветер отбрасывал его голос, но я все же услышал, что он волнуется. — Что — может быть?
— Не знаю, Аллан! Что-то мелькает, но я не могу вот так просто сказать… Может быть… Пойдем в дом, я замерз.
Мы прошли в галерею, створки бесшумно сдвинулись за нами, стало тепло и тихо.
— Ну, — проговорил он, — я все-таки хочу, чтобы вы довели свою мысль до конца. — Он смотрел на меня ободряюще. — Не бойтесь, прыгайте через пропасть!
