— Я еще как минимум сутки в отпуске.
— У вас бывает отпуск? — деланно удивилась Майя.
— Иногда, — он поддержал игру. — Идёт себе операция, идёт, и вдруг бах — ты уже в отпуске.
— А. Гадкий мальчик, опять царапина, — она провела пальцем вдоль самого длинного шва, потом сделала истерические глаза: — Молчи, тебе вредно разговаривать!
Целоваться, смеясь, неудобно — поэтому они не целовались.
Иллюстрация. Отрывок из книги Е. Глумовой «Русские гейши: феномен эпохи победившего феминизма»
…Отношения между полами, сформировавшиеся в ходе Полночи, можно охарактеризовать как «непрошеный матриархат». С одной стороны, мужчинам навсегда пришлось расстаться с представлением о женщинах как о «слабом поле». С другой, женщинам пришлось волей-неволей отказаться от культа слабости, которую отождествляли со словом «женственность» на протяжении почти всей человеческой истории. В условиях пандемии орора, когда мужчина, прошедший пубертат, полностью зависел от гормональных депо, а женщина могла уберечься, беременея и рожая, и при этом — не отрывалась от производства, сельского хозяйства, военной службы, слабость нельзя было себе позволить. В условиях дефицита мужчин, сравнимого только с «военной ямой» 1939–1945 гг., пришлось отбросить миф о том, что женщина есть начало пассивное, ожидающее, мужчина же — активное, вожделеющее. Этот миф и без того был изрядно подорван к началу 21 столетия, но в эпоху, когда пассивное ожидание стало буквально «смерти подобно», его отшвырнули как ненужную ветошь.
Примечательно, что орор не задерживался нигде дольше, чем на полгода, но социальные изменения, пришедшие следом, по радикальности превосходили все известное нам — начиная с тех времен, когда женщины впервые обрели право голоса.
(…)
Образ русской женщины той эпохи запечатлен на плакате «Неженских профессий нет», известном также под названием «Ковшевая Катя» Плакат сознательно повторяет знаменитый рисунок Норманна Рокуэлла «Рози-клепальщица», с той разницей, что Ковшевая Катя, в отличие от Рози, не ест ланч, а кормит грудью своего ребенка, к которому пришла в заводские ясли. Плакат, при нарочитой композиционной схожести, вызывающе докуметален: реальной Рози никогда не существовало, это собирательный образ американских женщин-работниц времен Второй Мировой, а вот Екатерина Андросова действительно была ковшевой на Челябинском сталелитейном заводе.
Как известно, Норманн Рокуэлл скопировал позу Рози с изображения пророка Исайи (работа Микеланджело в Сикстинской капелле), противопоставив тем самым созерцательное лицо и праздную позу мужчины-пророка женской фигуре, полной энергии и задора. Евгений Пелых, фотографируя Андросову, попросил ее принять схожую позу, но лицо модели снова стало созерцательным, а поза расслабленной, отдохновенной: «материнский час» действительно был драгоценным моментом отдыха для женщин, работавших у раскаленных ковшей. А присутствие младенца в кадре начисто заставляет забыть о Микеланджело даже тех, кто хорошо знаком с его Исайей, и обратиться к образу Мадонны, тысячелетней ролевой модели женственности в нашей культуре. На второй половине плаката Пелых снова делает совершенно сознательную отсылку к знаменитой картине Энгра «Жанна Дарк при коронации Карла»: Катя держит в руках кислородное копье, ломкий силуэт защитной спецодежды напоминает доспех. Идеологический посыл очевиден: занимаясь «неженской работой», женщина отнюдь не превращается в чудовище или посмешище, и ипостась героини органично сочетается в ней с ипостасью нежной матери. Примечательно, что Пелых, создавая образ новой женщины, апеллировал к двум известнейшим традиционным образам и взывал к старой модели женственности, в центре которой — материнство.
(…)
Словно сама судьба позаботилась о том, чтобы сделать из Андросовой «ролевую модель» поколения: она прошла путь от ковшевой до начальника смены, затем — цеха, и дальше — до завпроизводством. Почти все руководящие должности на заводах в 50-е годы прошлого столетия занимали женщины «синдром Питера Пэна»[29] у них проявлялся не так ярко, как у мужчин, если они защищались при момощи гормональных депо, и совсем не проявлялся у тех, кто защитился от болезни «естественным способом». В ряде регионов мужчины вообще переводились на карантинное положение и полностью исключались на год-два из общественной жизни. Любопытно, что, судя по отчетам работавших с ними психологов, «заточенные» мужчины в большинстве своем начинали проявлять повышенную эмоциональность, склонность к манипулятивному поведению, оценочную зависимость — словом, те качества характера, которые прежде считались «типично женскими».
Нельзя сказать, что женщинам «чумного поколения» такая ситуация нравилась. Судя по личным документам эпохи, большинство из них хотело если не возвращения на вторые роли, то, по меньшей мере, отдыха. Конечно, эти стремления возникли не от хорошей жизни и не от пресыщения свободой — жизнь женщины была очень тяжелой. Обстоятельства воскресили частушку времен Второй Мировой — «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», и с ролью «мужика» многие расстались бы без сожаления, как то случилось с поколением Рози-клепальщиц, которые дождались с войны Чарли-морпехов, и в массе своей вернулись на кухни, сменив комбинезон на юбку-колокол «степфордской жены». Но к Екатерине Андросовой не мог вернуться с того света ее муж, к миллиардам других женщин — тоже. Отступать было некуда.
А когда возможность для отступления появилась у следующего поколения, оказалось, что мир уже изменился необратимо. Традиционная полоролевая модель, давшая трещину в ХХ веке, после Полуночи просто рассыпалась. Сохранились ностальгические воспоминания, изрядно приукрашенные, как это всегда бывает с ностальгическими воспоминаниями, о «настоящих женщинах» и «настоящих мужчинах».
Вот в этот ностальгический дискурс и вписались гейши обоих полов.
Если сравнивать эту ситуацию с моментом зарождения профессии «человека искусства» в токугавской Японии, мы увидим определенное сходство: профессия зародилась опять-таки в момент ломки прежних социальных моделей и созидания новой, с той разницей, что ломка шла в сторону большего закрепощения женщины. Профессия гейши появилась благодаря тому, что ни жена в силу своего бесправного положения, ни куртизанка по причине своего низкого культурного развития уже не могли дать мужчине то, что называется «обществом», составить компанию, в которой непринужденная беседа сочетается с легким флиртом. Горожанину и самураю эпохи Токугава не с кем было заигрывать: супругу он получал по сговору родителей, проститутку покупал за деньги. Гейша вписалась в этот зазор между двумя телами, производящим и услаждающим, между двумя функциями — продолжения рода и утоления похоти.
Казалось бы, между токугавской Японией и пост-полуночной Россией нет ничего общего. Однако, присмотревшись, мы это общее легко найдем: как и в жизни горожан эпохи Токугава, в жизни «потерянных детей» не осталось места флирту. Брак стал тактическим союзом равных — в тех случаях, когда вообще удавался. Большинство половых связей приобрело сугубо функциональный и утилитарный характер. Женская проституция на какое-то время исчезла как таковая, зато широко распространилась мужская. «Ковшевой Кате» некогда было осваивать искусство флирта, а мужчина, окончательно превратившийся из охотника в желанный приз, не считал нужным к нему прибегать. В итоге возникла необходимость в институте посредника, умеющего создавать непрочный, но желанный островок непринужденной игривости в мире, деловитом и бездушном, как муравейник.
Таким институтом и стали гейши.
Первоначально не было ни профессионального объединения, ни самоназвания «гейша». Если прочитать сохранившиеся газеты и электронные архивы объявлений тех лет, мы увидим, что «профессиональные развлекатели» называли себя «тамада», «аниматор» и даже «массовик-затейник». Впервые назвала себя гейшей Дарья (Дана) Аксютина из Сочи. Она же ввела в обиход традиционную
