Авдотья Тихоновна, расцветая, всплеснула руками.
– Ба, да и петушок-то наш!
Вконец измученных, замордованных, ничего не видящих и не соображающих Николая и Фросю усадили за стол, под образами. На бледном лице невесты ничего не отражалось, кроме бесконечной усталости и нетерпеливого ожидания, когда же всё это кончится. И вдруг печальные её глаза оживились: в центре стола возвышались горы свежих и мочёных яблок; солнечные зайчики играли на круглых и румяных их щеках, и казалось, что яблоки смеются. И ещё думалось, что это сама земля явилась в праздничный день перед людьми в образе яблок и, сияя, говорит им: «Вот вам, люди добрые, дары мои! Берите их!» Мысль эта разбудила Фросю, она ухватилась за неё с бессознательной радостной надеждой на что-то доброе и хорошее для себя. Ей хотелось взять одно яблоко и прижать к своей груди. Фрося не видела разверстой чёрной пасти Ивана Мороза, его выпученных глаз, устремлённых на неё. Она подняла голову в тот момент, когда из этой страшной чёрной дыры исторгнулось:
– Горрррька-а-а-а!
Солнечные зайчики, испугавшись, убежали куда-то, в избе стало темнее, яблоки перестали улыбаться, всё вокруг волнообразно качнулось и поплыло…
– Горь-ка-а-а! – подхватило несколько глоток и множество маслено-прилипчивых, бесстыжих глаз приклеились к её лицу. – Горька-а-а!!!
Жених и невеста повернулись друг к другу, неловко соединили на одно лишь мгновение слепые, безглазые лица и тут же, враждебные друг другу, отвернулись.
– Чур, изба, смолкни! – заорал Пётр Михайлович, вскочив на лавку и потрясая над головой гостей двупалой рукой. Добившись тишины, продолжал: – Дорогие вы наши сватушка и свахонька и все гостечки! Наши молодые-новобрачные хотят сами просить прощения у отца с матерью. Никто вашей молодки не крал. Наш петушок сам её обласкал-обворожил и к себе на насест пригласил. А она и согласилась!
– Правильна-а-а! – закричали гости.
Все вышли из-за стола, расступились перед молодыми. Небывало поворотистый и ловкий Пётр Михайлович вывел их на середину комнаты. Настасья Хохлушка постелила им под ноги дерюжный коврик. Дружка, торжественный и строгий, вдруг сделавшийся в эту минуту странно похожим на отца, на которого в действительности он нисколько не походил ни лицом, ни фигурой, ни характером, возгласил:
– Дорогие сроднички, сватушка и свахонька! Наши новобрачные – на нови, им денежки надобны – козла купить, в баню воду возить…
– …на корытце помыться, на шильце, на мыльце! – закончил за Петра Михайловича Иван Мороз, плутовато подмигивая молодым.
Николай и Фрося поклонились.
Михаил Аверьянович, добрый и весёлый, первым подал голос:
– Детки мои, Микола и Вишенка наша дорогая! Даём мы с матерью вам тёлку-полуторницу и двадцать пять рублей деньгами… на шильце, на мыльце! – И он засмеялся, обливаясь по-детски счастливыми слезами.
– Вот это да! – ахнул Мороз, подзадоривая гостей и не спуская хитрющих глаз с тестя, который не спешил объявлять о своих дарах.
Отовсюду кричали:
– Овцу-перетоку!
– Овцу-старицу!
– Ярчонку чубарую!
– Поросёнка!
– Десять кур-молодок отдаю любимой свояченице! Пущай угощает свояка яичницей! – гаркнул Мороз, косясь на скуповатую жену: в батю, видать, пошла. Но та не прогневалась. И Мороз окончательно расхрабрился: – А ты что ж, отец, молчишь? – крикнул он тестю.
Илья Спиридонович поморщился, беспокойно заёрзал на лавке, стрельнул в зятя недобрым взглядом и натужно кашлянул:
– Не твоего ума дело. Без тебя знаю, когда и что…
Его выручил Митрий Резак. Он поднял стакан и, ернически морщась, закричал:
– Дружка, чёрт культяпый! Это чем же ты нас потчуешь? Зелье какое-то, полынь-трава?
– Подсластить! – заорали догадливые мужички.
– Горька-а-а!!!
И опять повернулись, соединившись на миг, слепые холодные лица новобрачных. Маленький нервный Николай всё время облизывал сухие, воспалённые губы.
А потом на долю молодых выпало ещё одно тяжкое испытание. Целуясь, они должны были ещё и приговаривать. Николай сделал это быстро и зло:
– Я, Николай Михайлов, целую Фросинью Ильиничну… – Закончить всю присказку у него не хватило духу, и он умолк.
Теперь очередь была за Фросей. Бледность на лице её сменилась густым румянцем, глаза увлажнились, и вся она вдруг преобразилась, сделавшись прежней Вишенкой, свежей, сочной, сияющей.
– Я, Фросинья Ильинична… – она немного помолчала, прокашлялась и закончила сильным звонким голосом, – целую Николая Михалыча при тятеньке, при мамыньке и при всех вас, гости дорогие.
– Горько!
