ограбили?
Володя говорил по-русски, и Хаген вряд ли что понимал. Лишь время от времени он поднимал глаза и остренько на всех нас поглядывал.
— Господа, я понимаю, вы удручены, — сказал он наконец, — и вправе обвинить меня во всем случившемся, но будьте справедливы: я вовсе не хотел портить нашу поездку. Более того, если вы вспомните, я не звал с собой Зо Мьина, этот человек присоединился к нам против моего желания. Моя вина заключается лишь в том, что я поздно понял, что в его присутствии элемент интриги становится опасным. Вспомните, я постоянно напоминал вам о де Бриту и о «Звезде Сириама»…
— Тем самым вы, профессор, дразнили Зо Мьина, — сказал я, — и его нервы не выдержали.
— Да, но какую другую линию поведения вы могли бы мне предложить? — возразил Хаген. — Рассказать вам все, разумеется. А когда? Еще в Тавое? Уверяю вас, в этом случае нас бы всех немедленно отправили обратно в Рангун. Полагаю, впрочем, что положение не настолько трагично: на острове Зо Мьин наверняка ничего не найдет, и его вернут с повинной. И если мы не станем напоминать ему о происшествии с колесом… в конце концов, это всего лишь гипотеза… наше путешествие закончится благополучно.
— Лично мне, — сказала Инка по-русски, — лично мне больше подошел бы другой вариант: чтобы ребята вернулись с Зо Мьином и с кладом. В жизни никогда не видела клада.
Володя перевел это Хагену, который с вежливым интересом смотрел на Инку.
— А кстати, профессор, — сказал я, — как вы сами считаете, что могло бы быть в том гипотетическом кладе?
Хаген улыбнулся.
— Ну если верить легенде, то множество интересных вещей. Общий вес, по самым приблизительным подсчетам, около восьмидесяти килограммов.
Володя присвистнул.
— Золота?
— Нет, не только. Драгоценные камни и позолоченный металл. Ценность скорее историческая. Флюгер с верхушки пагоды, обручи зонтика, инкрустированные камнями… двенадцать обручей с золотыми колокольчиками. Впрочем, чистого золота там должно быть двенадцать кило. Это, знаете ли, — Хаген оживился, — целая романтическая история. В основе ее надо, разумеется, искать женщину. — Он любезно улыбнулся Инке. — Какой-то монский князь, забыл его имя, да и это неважно, проезжая мимо пагоды в лодке, восхитился прелестным ландшафтом и в знак восхищения тут же, под горячую руку, подарил соседнему монастырю свою молодую жену. Видимо, в лодке у него больше никаких ценностей не оказалось. Вернувшись домой, он пожалел о своей необдуманной щедрости и выкупил жену за двенадцать кило золота. В наше время жены обходятся намного дешевле Все это золото пошло на верхушечный зонтик, так называемый «хти». Современники пишут, что этот «хти» был сказочно красив, и, мне думается, дон Жоао Силвейра был неискренен со своим шефом… как и его потомок… оба они хотели это сокровище утаить. А все же, господа, как ни странно вам это слышать, я желаю коллеге Зо Мьину удачи: пусть бог хранит его на пути в Таиланд!
Мы возмутились: да понимает ли профессор, что это сокровище вовсе не принадлежало ни де Бриту, ни Силвейре, что его единственный хозяин — бирманский народ? Его место — в музее либо на верхушке той пагоды, которая была когда-то осквернена варварами.
Хаген зевнул.
— Музеи скучны, господа. А пагода — что ж? В Бирме таких пагод больше миллиона. Так пусть это золото сделает счастливым хотя бы одного человека. Но это мое личное мнение. Прошу прощения, господа: я недоспал, и это почти непоправимо. Позвольте мне удалиться для медитации.
— Один вопрос, профессор, — звонко сказал Тимофей. — А если бы это сокровище нашли вы?
— Мой юный друг, — снисходительно, склонив голову к плечу и устало прищурясь, ответил Хаген, — в одиночку я даже не стал бы утруждать себя поисками. Никаких сокровищ нет, за четыреста лет они давно уже обратились в труху и затянуты песком. Все это не более чем красивая сказка. Еще раз прошу прощения.
И герр Боост удалился в свою каморку. Через минуту оттуда послышалось трудолюбивое пыхтение: профессор подкачивал свой надувной матрасик.
— Ну что, товарищи, — сказала Инка, — как говорит наш Ла Тун, не будем терять золотые денечки. Как знать, может быть, нам сегодня придется отсюда уезжать Пошли купаться!
И, переодевшись, мы отправились к океану. Тимофей хотел было остаться на кухне, но Инка решительно воспротивилась этому и, взяв его за руку, потащила с собой.
Купалось нам, однако, не слишком-то весело. Мы то и дело поглядывали в ту сторону, где темнела двугорбая туша Змеиного острова. Странно было даже думать, что вот сейчас в сырой лощине между горбами там суетится с лопатой Зо Мьин А может быть, впопыхах он и не взял с собой лопату и роет яму руками, ногтями, поминутно сползая по песчаному склону и озираясь на берег белыми от безумной спешки глазами.
Интересно, думал я, удалось ли ребятам достать еще одну моторную лодку. Куда они пошли, к пограничникам или к рыбакам? Как мне хотелось бы сейчас быть вместе с ними! Но я понимал, что не следует иностранцу встревать в это щекотливое дело.
Инка сидела рядом со мною на плотном песке и сосредоточенно следила за тем, как океанские волны лижут ступни ее ног. Вдруг, словно прочитав мои мысли, она сказала:
— Ну, теперь ты понял, кто такой Бенжамен Ба?
Я молчал: вопрос был явно риторического свойства.
— Он никакой не профессор, — торжествующе объявила Инка, — он сыщик, его послали с нами специально, чтобы он следил за Зо Мьином.
— А почему за Зо Мьином? — спросил я. — Почему не за Хагеном? Ведь план-то был у него.
Инка задумалась.
— Вот видишь, — сказал я, — твоя детективная версия не выдерживает критики.
— Зато у тебя, — возразила Инка, — у тебя вовсе нет никакой версии.
— Вопрос только, добродетель это или порок.
Ближе к середине дня Тимофей озаботился мыслями об обеде Оставив нас с Володей на берегу, он пошел к бунгало, Инка последовала за ним: в отсутствие Ла Туна она чувствовала себя сестрой- хозяйкой.
Мы с Володей посибаритствовали еще какое-то время, он заботливо кутался в свой махровый бурнус и, лишь иногда приподнимаясь, как тюлень, на локтях, смотрел в сторону острова. Но море было пустынно, даже рыбацкие лодки куда-то пропали, как будто рыбаки понимали, что в такое ответственное время будут только мешать. А может быть, им уже было дано указание — в море не выходить.
— Черт бы его драл, этого ювелира, — пробормотал Володя, — ни за понюшку табаку готов был спустить нас под откос. Очень мы ему мешали… Все зло на земле от таких людей.
Вдруг крики возле нашего бунгало заставили нас выползти из воды. Впечатление было такое, как будто там, под сваями, открылся небольшой сельский базар.
Не сговариваясь, мы подхватили одежду и, спотыкаясь на сухом горячем песке, побежали к дому.
Возле бунгало стояла двухколесная арба, невозмутимый буйвол, как бы вылепленный весь из горячего асфальта, почесывал о ствол пальмы свои развесистые рога. Около арбы стояли несколько незнакомых нам бирманцев, они что-то шумно обсуждали, почти крича друг на друга своими высокими резкими голосами, но при нашем появлении, как по команде, умолкли.
Полные самых дурных предчувствий, мы поднялись по лестнице наверх.
Дверь в каморку Хагена была распахнута настежь, на полу на белой простыне лежал сам герр Боост. Был он в джинсах и в тельняшке с надписью «Ай эм Чарли», голова его с закрытыми глазами и с судорожно выпяченной бородой была запрокинута, лицо мраморно бледно, кадык непрерывно двигался. Что меня поразило: на ногах у профессора были тяжелые туристские ботинки, такие нелепые после кричащей жары, с которой мы прибежали. Руки профессора Бооста были разметаны по скомканной простыне и повернуты неестественно — ладонями вверх.
— Упал с лестницы? Приступ? — спросили мы с Володей.
Тимофей, присевший на корточки возле Хагена и озабоченно державший пульс, повернул к нам голову
