срывая с носа очки, вспотевшее лицо его горело вдохновением и было даже, кажется, залито слезами.
7
Темный Тавой был прохладен и тих. Осиянный крупными звездами, наполненный стрекотом и звоном цикад, жестким шелестом пальмовых листьев, он казался намного красивее и загадочнее, чем днем. Невысокие дома по обе стороны улицы были темны и безмолвны, создавалось впечатление, что все население города ушло на монский бокс. Редко где светилось окно: в провинции ложатся спать рано.
Мы погуляли немного в полном одиночестве, чтобы у Инки отдохнула голова. Прошли мимо нескольких слабо освещенных пагод. На фоне беленых ступ страшно чернели силуэты каменных кобр, с раздутыми капюшонами и маленькими ужасными ротиками. Сухая трава на обочинах непрерывно шуршала.
Возвращаться в гест-хауз не хотелось, мы шли, стараясь держаться середины улицы, осторожно обходя все, что чернело на серой, освещенной тусклыми фонарями мостовой. То были в большинстве сухие сучья, крупные опавшие листья, но раз метрах в десяти впереди улицу пересекла то ли ящерица, то ли змея.
Мы с Инкой, в общем-то, устали, говорить не хотелось, так, иногда перебрасывались короткими репликами, гадая, на сколько дней застрянем в Тавое.
— Ты знаешь, — сказала вдруг Инка, — а этот Бени… он, по-моему, не профессор…
— И даже не француз, — поддакнул я в шутку.
— И даже не француз, — убежденно сказала Инка. — Мне кажется, я где-то его видела раньше в Рангуне.
— Ну, если ты его видела, — возразил я, — то уж Ла Тун и Тан Тун тем более. А у них, насколько я могу судить, таких сомнений не возникает.
— Да, пожалуй… — задумчиво проговорила Инка и надолго умолкла
— Кроме того, — сказал я, — нас это, в общем-то, не касается.
О том, что мы с Володей видели сегодня на рынке, в рыбных рядах, я решил Инке не говорить: зачем ее попусту тревожить?
— Мне кажется, ему что-то нужно. — сказала вдруг Инка.
— Кому? — невпопад спросил я. — Зо Мьину?
— При чем тут Зо Мьин? — удивилась Инка. — А впрочем… — она помолчала, — впрочем, и Зо Мьину тоже, и Хагену. У них не такой вид, как будто они приехали отдыхать. Очень уж озабочены.
— А мы с тобой?
— Мы с тобой — нет. Ла Тун с Тан Туном — тоже нет. И Тимофей не озабочен, и Володя.
— Видишь ли, Инка, — сказал я снисходительно, — по-научному то, о чем ты сейчас говоришь, называется фрустрацией. Обман ожиданий…
— Ерунда какая-то, — обиделась Инка. — Какие еще ожидания? И вообще, что за намеки? По-твоему, я слишком часто вспоминаю о Бени? Так это же естественно: он новый среди нас человек. И ведет себя не по-профессорски, в нем не хватает академизма.
Между тем ноги сами принесли нас к гест-хаузу. Подобные же вещи случались с нами во время пеших хождений по Рангуну: чем меньше думаешь о том, как бы не заблудиться, тем вернее возвращаешься к дому.
Болельщики наши, по-видимому, все еще предавались разгулу страстей. Во всяком случае, на веранде никого не было, свет в номере был погашен. Не без опаски мы вступили под соломенную крышу, погромче топая ногами: кое-какой опыт пребывания в тропиках у нас уже накопился. Непонятно только, почему лампочка в комнате не горела, Ла Туну были известны привычки иностранцев: уходя на вечер, мы всегда оставляли в прихожей свет. Может быть, из-за насекомых? Но сетки в гест-хаузе были надежны.
В глубине коридора, оттуда, где помещалась кухня, вкусно пахло жареными бананами, там оживленно переговаривались Ла Тун и Тимофей.
Я пошарил рукой по стене, щелкнул выключателем — напрасно: свет не зажигался. Тут за перегородкой в ванной послышался шорох, как будто там ворочалось что-то грузное. Сверху посыпалось. Инка схватила меня за руку.
— Это наш Мефодий! — нарочно громко сказал я, чтобы успокоить Инку, хотя, признаться, мне самому стало не по себе.
— А что лампа, перегорела? — шепотом спросила Инка.
Вместо ответа я еще пощелкал выключателем: темнота.
— Сейчас разберемся, — пробормотал я и, высвободив руку, решительно шагнул в свой угол.
Тут под ноги мне попалось что-то мягкое, я споткнулся и, чертыхнувшись, упал.
— Саша! — вскрикнула Инка. — Ты где?
— Вот он я, — пробормотал я, поднимаясь. Мне было неловко: но как я мог позабыть, что посреди комнаты разложены Володины пожитки?
Внезапно лица моего коснулось что-то холодное и гладкое. Я инстинктивно отмахнулся рукой — и схватился за электрический провод. Ну, точно: лампочка висит как раз над Володиным ложем. Вот что значит биологическая блокада: шарахаешься от каждого пустяка.
Я провел по витому проводу рукой, лампочка была на месте, только болталась в патроне. Повернул ее дважды — вспыхнул свет. Инка стояла в дверях, воинственно держа в руках швабру: по ее лицу было видно, что она намерена защищать меда жизнь до последнего.
Я рассмеялся, а Инка обиделась.
— Ничего не вижу смешного, — сказала она, ставя швабру на место, в угол.
— Откуда ж я знал, — резонно возразил я, — что кто-то вывернул лампочку?
Должно быть, нам с Инкой одновременно пришла в голову одна и та же мысль, потому что мы с беспокойством стали оглядывать комнату.
На первый взгляд ничего не пропало: во всяком случае, наши фотоаппараты лежали на виду целехонькие. Однако матрасик Хагена, скомканный, был задвинут в самый угол, а его спортивная сумка лежала на боку, отощавшая, наполовину пустая, причем вещи, сложенные стопочкой (рубашка, брюки, полотенца, все расфасованное по прозрачным пакетам), лежали рядом. Тяжелые туристические ботинки, какая-то книга в яркой суперобложке, алюминиевая бирманская коробочка для завтрака, еще одна пустая кожаная сумка, черная, на длинном ремне, из-под фотонабора «Канон»… Допустим, тупо подумал я, я мог сдвинуть матрасик при падении, но все остальное…
Пока я стоял и озирался, Инка с женской деловитостью прошла в наш семейный угол и, присев на корточки, проверила наличие наших сокровищ. Когда она поднялась, по выражению ее лица я понял, что бумажник с деньгами, фотопленки, серебряное колечко с опалами — все на месте.
Я заглянул в ванную — там, натурально, никого не было, но в крыше между стропилами зияла прореха. Была ли она днем, я припомнить не мог.
— М-да, непонятно… — сказал я.
Надо было обладать незаурядной ловкостью, чтобы, взобравшись на невысокую, в рост человека, перегородку душевой, подтянуться, вскарабкаться на балку, прокопать в рыхлой крыше отверстие (ну, верно! — прореха свежая, пол в душевой усеян трухой) и улизнуть, пока мы пялили глаза в темноту. Вошел-то злоумышленник, разумеется, через дверь, его спугнуло только наше появление. Надо срочно звать Ла Туна.
Я уже раскрыл рот, чтобы крикнуть в коридор: «Ребята, идите сюда!» — но Инка меня остановила.
— Саша, посмотри, — негромко сказала она.
Я повернулся — и увидел на боостовском матрасике красноватый след ребристой подошвы ботинка. Это было открытие — особенно если учесть, что за целый день мы не видели ни одного местного жителя, обутого по-европейски. Да и наша компания, за исключением Зо Мьина и Бени, щеголяла в сандалиях- слипах на босу ногу.
Впрочем, слипы, болтающиеся на одном пальце, не самая удобная обувь для лазания по крышам,
