останавливается.
– Куда же ты?! – спрашивает он. – Почему ты убегаешь? Я же теперь удачник!
Но Людмила исчезает, и у Вадьки ужасно болит голова, он стоит посреди дороги, вокруг снуют машины, большие, с красными брюшками, усатые, и громко хохочут над Вадькой. Потом появляется Хозяин и говорит:
– Погибель тебе будет. Легко жить хочешь, Вадька!
И целится из ржавого ружья. Вадька прикрывается рукой, убежать хочет, страшно, но одноглазый усатый Ганькин вдруг появляется с трубой в руках и орет:
– За романтикой приехал! Нас всех обманул! Сбежал!
Слепой глаз у Ганькина открывается, и лицо его нависает над Вадькой, сердитое и улыбающееся, а толстые губы говорят:
– Вот уж я сейчас рассмотрю тебя, кто ты такой!
Вадька пятится, но упирается во что-то спиной – ни сдвинуть, ни обойти. Оглянулся – полуголые, в белых простынях люди стоят, бородатые все, на буровиков похожие, но лица худые, желтые, а от голов сияние исходит. «Да это же святые с икон! – узнает Вадька и смотрит в пустой рюкзак. – Разбежались, черти, как же я вас таких здоровых донесу?» Святые стоят толпой, спорят между собой и, слышно, Вадьку ругают матом, как буровики. Чудотворец выступает вперед и голосом Хозяина-Ганькина говорит:
– Ах ты сучий потрох, продать нас хочешь? В книжный магазин снести?
Сколько валялся Вадька на голой земле – не помнил. Утро это было или вечер, так и не смог определить. Солнце над горизонтом, птицы поют, порог внизу шумит и увалистая тайга вокруг. Боль разламывала тело, болела голова и вся правая часть плохо слушалась, словно Вадька разделился надвое.
Отряхнулся он от кошмара, однако где-то в глубине сознания все еще, как кинолента, прокручивались события, когда-то им пережитые.
Вадька увидел себя на буровой. Станок трясется, дизель урчит, ведущая штанга-квадрат весело вращается, а с сальника наверху легким искристым веером разлетаются брызги промывочной жидкости. Ганькин видит, что сальник подтекает, но станок не останавливает, чтобы подтянуть уплотнение, а тоже задрал голову вверх и любуется. И глаз у него строгий, но добрый. На буровой пахнет маслом, соляркой и крепким чаем, который готовит Вадька. Где-то в глубине алмазная коронка режет твердую породу, хорошо режет, штанга на глазах в землю уходит. Не верится даже: коронка гладкая совсем, а такие камни бурит! Поднимут они с Ганькиным снаряд, вынут столбик керна из колонковой трубы, а он словно отшлифованный, аж блестит!
– Вот здорово! – удивился Вадька, когда
– Это тебе не телевизоры ремонтировать! – с достоинством сказал Ганькин. – Ты вот лапаешь руками, а не знаешь, что самый первый держишь эту породу. Никто до тебя ее не касался. Как земля еще только родилась, и людей-то не было, вообще никакой жизни, а камни эти уже были! Понял, Вадька?
– Ого! – сказал Вадька и хотел засунуть керн в карман, но Ганькин молча отобрал и бросил обратно в ящик.
– Бери ключ, спуск делать будем.
И вот Вадька будто снова на буровой. Сидит около костерка, чай варит. Засыпал пачку «Грузинского» в засмоленный от сосновых дров чайник, пустую пачку, как полагается, на носик надел и закрутил, чтобы пропарилась заварка как надо. Будто Ганькин Вадькой доволен, что тот научился первейшей помбуровской обязанности – чай варить, и ключи теперь не путает с подкладной вилкой, и все муфты во время спуска успевает смазать, и даже насос включать научился. Соскочит трос с разношенного кронблока на самой верхушке вышки – не ждет Вадька, когда мастер объяснит, в чем дело. Сам, как кошка, по отвесной лестнице заберется, поправит трос и кричит Ганькину:
– Готово!
Тот радуется, что у него помбур стал разворотливым, и Вадька радуется.
– Расскажи-ка мне про Европу! – говорит Ганькин и чай в кружку наливает. Руки у него мазутные, и кусочек сахара в пальцах кажется белее белого, обычного.
Вадьке не хочется больше вспоминать Ригу, даже душу не щемит, как было раньше. Уютнее на буровой кажется.
– Чем там люди живы? – продолжает мастер и глотает чай. – Слышно было у нас, пляжи там организовали, где мужики и бабы совсем голые вместе купаются.
Вадьке отвечать неохота. Крутит вращатель штангу-квадрат, брызги летят, дизель урчит, коронка где-то в глубине породу режет. А породу ту никто из людей в руках не держал…
– Это уж совсем ни к чему! – заключает Ганькин. – Насмотришься там на них, и весь интерес к бабам пропадет.
«Не кто-нибудь, а я, – думает Вадька, – первым возьму в руки эти камни. И даже геолог, что придет потом на буровую документировать керн, уже будет вторым. А вроде бы что такого, камни и камни… В Риге сколько ими улиц вымощено!..»
– Чем и хорошо здесь, в тайге, – рассуждает Ганькин и сосет кусочек сахара, – насидишься в глухоте да дичи, думаешь, ну скоро и шерстью обрастешь и говорить разучишься. На людей станешь бросаться, как зверь, или наоборот, шарахаться. Однако не так! Уж коли выпьешь настоящей водочки – вкус чувствуешь! На бабу глянешь – душа, как у пацана, екает! Не лапать ее хочется, а смотреть как на диковину приятную! Сладко!
Кусочек сахара белеет в мазутных руках Ганькина, и Вадька ощущает его сладость. Хорошо Вадьке на буровой!
Но что это? Тело ломит от боли, в затылке стучит… А! Его же энцефалитный клещ укусил! Буровая, Ганькин и запах крепкого чая привиделись только. И уже не будет больше Вадька сидеть у костра и варить чан, и смотреть, как станок бурит крепкую, никем не тронутую породу… Ага! Но зато Вадька несет в рюкзаке свое будущее! Нужно только выйти из тайги… Он с Людмилой на собственном «жигуленке» поедет на взморье. Вдвоем они будут бегать по пустынным песчаным дюнам среди сосен…
Он с трудом разогнул ногу и заскрипел зубами. С Людмилой по дюнам побежит кто-то другой, а он скоро умрет, может быть, даже здесь, на краю пропасти у шумящего порога.
«Как же так? – зло и растерянно думал Вадька. – Ганькин же говорил, когда сахар на землю уронил, что в тайге все стерильно. Откуда тогда клещи берутся? На такую большую стерильную тайгу нашелся всего один-единственный заразный клещ и укусил именно его, Вадьку Старухина! Почему? Не укусил же он Ганькина, который полжизни в тайге прожил!»
– А с чего ему меня кусать? – спросил Ганькин над ухом. – Сдался я ему!
– Спаси меня! – закричал Вадька, и распевавшие вокруг птицы враз замолкли и слетели с деревьев. – Ты ведь добрый, Ганькин! Я помню, как ты меня от мужиков защищал, когда они смеялись надо мной! Ты же обещал меня научить за рычагами стоять! Хочешь, я про Европу тебе расскажу?!
– Сдалась мне твоя Европа!
Вадька осекся, сообразив, что это опять галлюцинации, что нет рядом никакого Ганькина и кричать бесполезно. Кто его может найти здесь? Хотя скорее всего уже ищут, и Ганькин ищет.
– Ищу, – сказал Ганькин. – Третий день хожу по тайге, да где же мне отыскать тебя? Я ведь в избу-то не заглядывал; и не знаю, что ты с иконами крадеными убежал. Если бы знал, то по реке бы пошел, а я совсем в другой стороне ищу. Ты же сказал, что за романтикой приехал, я и верю, дурак, думаю, блажь в голове твоей. А ты видишь какой, оказывается, вор! Потому и клещ на тебя отыскался. Тайга, Вадька, грязи не терпит. Она из себя быстро всю заразу вытравит.
Не мог определить Вадька, сколько он пробыл в полубредовом состоянии. Окончательно пришел в себя ночью. Легче стало, голоса пропали. Он встал, по кромке обрыва прошелся. Ночь светлая, холодная, порог внизу утих, туман над водой. Вдруг сорока застрекотала, обернулся Вадька и замер. У рюкзака по- собачьи сидел медведь и, склонив голову набок, смотрел на Вадьку. Это был уже не кошмар, а явь. Сорока опустилась на нижнюю ветку и кричать перестала. Медведь перевел взгляд на нее и всхрапнул – что, мол,
