ружьем был. А есть и особо виновные, которым прощения не будет. Никогда… Героев помнят вечно, а виновных вечно не прощают…
– Значит, и мне не будет прощения, – стуча зубами, проговорил Андрей. Он потянулся к огню, пар повалил от мокрой одежды, но тепла не было. – Зря ты шинель спалил. Лучше бы мне отдал, морозит меня.
– Еще не поздно! – горячо заговорил Александр. – Теперь нужно жить во искупление, понимаешь? Мы такого в своем отечестве натворили!.. Теперь я знаю, как жить дальше. Я все решил…
– Да что в отечестве? Дома нашего нет! – Андрей уже обнимал огонь, наполовину забравшись в каминный зев. – Мы с тобой сестру не уберегли! Сами живы, а она… За что? Почему?.. Зачем ты взял ее с собой? Что теперь скажем родителям? Что скажем?!
– Ты ведь ничего не знаешь! – закричал Александр. – У нас никого нет! Мы двое с тобой остались, только двое!
Андрей сунулся вперед, будто его толкнули в спину, ожег руки. Брат дернул его за ворот, приподнял, поставил на ноги.
– Держись, Андрей! Нет больше наших родителей. Нет их! Мы с Олей хотели сразу сказать тебе, еще тогда, в поезде. И потом в Уфе хотели… Но ты же был болен! И слабый был! – Саша встряхнул брата. – Должны были сказать тебе! Я только начать не мог! Не знал как! Прости, тогда мне духу не хватило. Я боялся сказать. Думал, скажу, а ты не пойдешь к большевикам служить. Откажешься… И тогда бы нас всех…
– Что с ними случилось? – сквозь зубы спросил Андрей. – Ну?! Говори, говори!
– Теперь скажу, Андрей… Я все это время мучился. Но то был святой обман, поверь! Отца только нет, а мать жива! Жива, разве что здесь ее нет… И больше никогда не будет.
– Не тяни душу! Говори! Что?! Кто их?!
– Я и сейчас боюсь сказать тебе… Обещай, что не станешь мстить! Дай слово! Мстить нельзя! Некому мстить! Это стихия! Нельзя же мстить урагану или грозе! Дай слово!
– Даю, – едва вымолвил Андрей и не услышал своего голоса.
Подсвеченный пламенем дым реял под потолком, шевелился, и создавалось ощущение, будто ожили лепные ангелы и, расправив крылья, парят теперь и качаются в смрадном воздухе.
16. В ГОД 1920…
В Уфе на подходах к железнодорожной станции их остановил патруль. Тарас Бутенин в нескольких словах объяснил, что они отстали от своего поезда, блуждали по степи и вот теперь добираются пешком, а надо ехать в Москву. Патрульные слушали плохо, больше изучали документы и советовали обратиться к коменданту станции. Личный поезд Чусофронта наверняка был где-нибудь под Бугульмой, оставалась надежда на мандат, выданный по заданию Реввоенсовета республики, однако с ним можно было рассчитывать лишь на отправку с военным эшелоном, самым тихим ходом. Пока Бутенин разговаривал с патрулем, Андрей сидел на рельсе и смотрел на свои босые ноги, побитые щебнем. Ему казалось, что ступни выпачканы и пропитаны трупным ядом; ощущение брезгливости вызывало тошноту, хотелось пить.
– У вас что, людей не хоронят? – вдруг окликнул он уходящих вдоль насыпи патрульных. – Или некогда?
– Каких людей? – Мужики средних лет, одетые в полувоенное, остановились, поправили винтовки на плечах.
– Обыкновенных, – бросил Андрей, – которых убивают.
Неожиданно патрульные вернулись.
– Ну-ка стой, ребята! – приказал один из них и вскинул винтовку. – Пошли к коменданту. Кто вас знает, что вы за люди-человеки… – Он бесцеремонно выдернул револьвер из кобуры Бутенина, подтолкнул в спину – ступай! И добавил со значением: – Нормальные краскомы босыми по путям не шастают!
Бутенину оставалось только выматериться…
На станции их завели к коменданту, и, пока шло выяснение, пока Бутенин, свирепея, доказывал, что он свой, а потом рассказывал про побег Березина и блуждание по белой от костей степи, Андрей незаметно выскользнул из коридора, в открытую прошел мимо часового и побежал к водокачке. Из заправочной трубы сочилась тонкая, в спичку, струйка воды, но, долетая до земли, она рассыпалась и лишь обдавала лицо влажной пылью. Андрей ловил ее руками, пытался умыться и только размазывал грязь. Теперь чудилось, что и на лице яд и что он въедается в кожу; с ощущением гадливости Андрей метался под трубой и тянулся к струе.
– Угорел, что ли? – подозрительно глядя, спросила женщина с тяжелым ключом на плече.
– Дайте воды, – попросил Андрей, держа перед собой растопыренные ладони. – Умыться…
– Вон чего захотел! – с неопределенным чувством бросила женщина. – Здесь не баня, здесь паровозы заправляют.
– Пожалуйста, дайте воды! – взмолился Андрей. – На мне трупный яд… Вот, вот, смотрите!
И потянулся к ней грязными руками. Женщина отшатнулась, мелко перекрестилась.
– Не в себе, что ли, человек…
– Дайте! Дайте умыться! – взывал Андрей, испытывая тошноту. – Я по костям… по костям ходил…
Женщина спряталась за водонапорную башню, крикнула оттуда с испугом в голосе:
– Иди прочь! Иди! Счас вот ключом огрею!
– Да пускай моется! – неожиданно отозвался девичий голос из высокого окошка в башне. – Держись, открываю!
Мощная струя ударила по голове, полоснула по спине. Андрей разделся до пояса и стал мыться, едва выдерживая напор воды. Он тер руками, скоблил ногтями лицо и одновременно хватал воду широко открытым ртом. А девушка в окне смеялась заразительно и звонко:
– Что ж ты, паренечек, в штанах-то моешься?
Андрей с трудом стянул брюки, отшвырнул в сторону. Он не ощущал холода, разве что немела макушка и руки теряли чувствительность. Он тер их песком, стоя под струей, смывал и снова тер. Потом вспомнил о ногах и, усевшись в прибывающую лужу между рельсами, начал мыть и драть песком ступни. Молодая заправщица, по пояс высунувшись из окна, дразнила сквозь смех:
– Помоешься, дак приходи!.. Ой, приходи, милай!
И та, с ключом, выглядывала из-за угла башни и кривовато, боязливо улыбалась:
– Должно, испуганный, человек-то… Полечить бы свести…
Андрей стоял под струей, и вода, разбиваясь о темя, превращалась в сверкающий на солнце купол. На какой-то миг он отвлекся, перетерпливая боль в гудящем затылке, и не услышал окрика. Струя вдруг ослабла, погас купол, и залило глаза. Андрей утер лицо и увидел Бутенина. Тот стоял, широко расставив ноги, уже при револьвере и в начищенных сапогах.
– Ой уж, ой, грозный-то какой, – подтрунивала над ним за–правщица.
Бутенин поднял одежду Андрея, помог отжать. От станции к водокачке полз паровоз, попыхивая и сгоняя людей с пути. Бутенин торопил. Андрей натянул мокрую одежду, привычно заложил руки за спину.
– Вечерком-то приходите! – веселилась опять заправщица. – Полечим! Ох, полечим!
– В другой раз! – отозвался Бутенин. – На обратном пути!
Вслед полетел смех, волнующий и звонкий, как струя воды на солнце.
Военный эшелон обещали только под утро, а в помещении вокзала было не протолкнуться. Сорванный с обжитых мест гражданской войной русский люд мело по земле, словно поземку в буранную ночь: обнищавшие российские крестьяне подавались в Сибирь на золотые прииски, из Сибири в Россию возвращались те, кого унесло лихолетье за Урал. Голодные ехали менять добро на хлеб, хлеб везли, чтоб обменять на добро и прикрыть наготу. Великая нужда гнала людей с мешками по России; они штурмовали поезда, набивались в вагоны, давили друг друга, хрипли от черной ругани, мерли от удушья и голода, говорили о политике, о судьбе, о стране, о вождях и катали на языках круглое, как шар, слово – свобода. А мимо «зеленой улицей» проносились полупустые личные поезда с охраной, с пулеметами на тормозных площадках и звездами на паровозном лбу. И эти скорые эшелоны, просекающие пространство России во все стороны света, были всего лишь частью великого хаотического движения народа, с той лишь разницей, что в мягких вагонах суровые люди в полувоенном решали судьбу отечества и того самого слова – свобода.
