под чужой воли и заботы можно только отсюда.
Неужели бывает такое наказание, когда невозможно разделить участь своего народа? Если да, то это самое страшное наказание. И не на то ли рассчитывает Шиловский, что, помытарившись, потешив свою волю, он так или иначе будет отвергнут теми, с кем живет, и тогда ему ничего не останется, как примкнуть к тем, кто заступается. Ну а примкнув, играть определенную роль с той добросовестностью и честностью, с которой он делал всякое дело.
А блудного сына всегда встречают лучше, чем других, благополучных сыновей.
Андрей вошел в барак, разыскал среди множества ребятишек – чумазых и похожих друг на друга – своих и стал звать Любушку. В огромном бараке стояли дымные битые печи, на которых одновременно варили, жарили и кипятили десятки семей, пар и смрад вечно стоял на уровне человеческого роста, всюду висели лохмотья сажи, и черная блестящая копоть покрывала бревенчатые стены и накатной потолок.
– Пойдем в Березино, домой, – сказал Андрей жене. – Там скотина не кормлена.
Она вскинула голову, в глазах промелькнул страх.
– Пойдем, пойдем, – поторопил он. – Ссылка отменяется.
Боже, зато сколько радости и восторга увидел он в детских глазах! Никогда не были они так счастливы.
В бсрезинском дворе и правда орали голодные коровы и молодняк. Колхозники под руководством Артема Никитича привезли семенной хлеб и теперь ссыпали его в амбар. Председатель немного повеселел, однако все еще с надеждой поглядывал на Андрея, словно хотел сказать: не выдавай, не выдавай меня! Пожалей! Ты же взрослый!
Доска с красной надписью «Колхоз „Светлый путь“ висела уже над крыльцом дома Мити Мамухина.
Андрей поймал Артема Никитича за воротник шинели, развернул к себе.
– Свози все назад, – глухо выговорил он. – Принимай в колхоз.
Председатель ослаб, обвис в шинели.
– Меня же… Меня же исключат, – забормотал он. – Велено не трогать…
– В колхоз хочу, понял? – Андрей встряхнул Артема Никитича.
У парнишки мелко задергался кадык.
– Велено… Велено…
Андрей выпустил председателя и остановил в воротах мужика с мешком, отнял ношу и бросил в телегу. Мужик отчего-то набычился, утер рукавом лицо и полез за кисетом. Это был сродный брат конюха Ульяна Трофимовича, Семен Брюзгин, березинский родом, и корень его уходил туда, в Воронежскую губернию, в историю семьи Березиных.
– Что это ты, Николаич, в колхоз собрался? – недобро спросил Семен.
– От тебя отставать не хочу, – проронил Андрей. – Вместе единолично пожили, вместе и колхоза попробуем.
Семен Брюзгин раскурил самокрутку, отплевал табак, не сводя с Андрея пытливых глаз.
– Получится вместе-то? – недоверчиво спросил он.
– Получалось раньше…
– То раньше, – вздохнул Семен. – Да теперь жизнь по-другому пошла. В тюрьму забрали – отпустили. А мы-то тебя уж оплакали. Как оплакали-то, Николаич! Всем селом жалели. Да ты слезы наши обманул. Раскулачили… Да вот, видишь, назад все вернули. И извиненья преподнесли. Этот-то парнишка эвон какой перепуганный… Отчего так, Андрей? Ни дед твой, ни отец народ никогда не обманывали.
Андрея заколотило. Он схватил Семена за плечи, потряс его, заглядывая в глаза:
– Семен! Семен! Я вас не обманывал! Нет!..
– Может, и не обманывал, – согласился Семен Брюзгин. – Может, и не хотел. Но так получается… Как теперь жить тебе в Березине? Сам подумай: Мамухина с Понокотиным раскулачили и в ссылку угнали, а тебе хоть бы что… Не обижайся, Андрей, люди так понимают. А как понимают, так и говорят.
Пользуясь тем, что Андрей занят разговором, Артем Никитич убежал со двора задами, сделал круг и спрятался в конторе.
Семен Брюзгин помолчал, кивнул на мешки с зерном:
– Чего прикажете? Ссыпать или в колхоз везти?
Андрей медленно развернулся и побрел в дом.
Всю ночь он просидел у печного зева, глядя в его жаркую черноту. Любушка при свете лампы разбирала имущество, сваленное кучей на полу, развешивала задергушки на окнах, раскладывала вышитые салфетки- уголки, но делала все это лишь для того, чтобы разделить участь мужа. Зато сладко и безмятежно спали умытые и переодетые в чистое дети. Домашнее тепло, родной запах избы, свежего хлеба облегчил их ребячьи души, и отступило, забылось тяжкое горе, как может скоро забыться только в детстве.
За всю ночь Андрей определенно и бесповоротно решил для себя единственное – нельзя лишать детей дома. Пусть в колхозе, пусть в ссылке, но лишь бы не бездомными. Он явственно вспоминал свои чувства, когда в восемнадцатом, после «эшелона смерти», вернулся в разрушенный и разграбленный дом, вспоминал, как скитался по дворам в Есаульске и не было на свете состояния трагичнее, чем бездомность. И страшно представить, что пережили дети за эту неделю жизни в дымном, многолюдном и чужом бараке! Какая рана осталась в их душах! И пусть ее сейчас рубцуют сон, запахи родного дома, пусть это возвращение утишит детскую боль.
На рассвете Андрей зашел в детскую половину и долго глядел, как спят сыновья и дочери. Кроме старшего, Ивана, все попростыли, дышали не по-детски шумно и тяжеловато. Он не заметил, как за спиной оказалась Любушка, обняла его, прижалась к лопаткам.
– Ты куда-то собрался? – спросила тихо.
Он вышел из детской и стал одеваться. Намотал чистые портянки, надел просушенные сапоги и покопался на вешалке, подбирая одежину. Выбрал армяк, шитый во времена забвения для зимней работы. Натянул его, подпоясался кушаком и взял баранью шапку. Любушка ждала.
– Нам хорошо было жить с тобой в Забвении, – проговорил он.
– Куда ты?..
– Помнишь, как мы жили?
– Помню… Андрей, не уходи!
– Если бы вся Россия хоть бы чуть пожила в забвении! Год бы, нет, и месяца хватило… – Он опустил голову. – Но не дадут. Не позволят. Вот опять разворошили муравейник…
– Что с тобой? – пугаясь, спросила Любушка. – О чем ты говоришь?
– Говорю вот… с тобой можно было жить в забвении. – Андрей надел шапку. – Хорошо можно было жить… В забвении всем живется хорошо.
– Ты куда?!
– Коней поить, – бросил он и вышел, не взглянув на жену.
Кони привычно и приветливо заржали, чувствуя хозяина, потянулись мягкими, просящими губами, но Андрей не взял с собой посоленного хлеба, как это делал всегда.
Он выдернул жерди из загона, выпустил коней, махнул длинным рукавом армяка.
– Пошли! Н-но! Хоп-хоп!
Лошади рысцой потянули к речке, и там, забредя по колено в мутную, полую воду, прильнули к ней, замерли, и лишь прядающие уши напоминали птиц на гнездах. Напоив коней, Андрей согнал их с берега по направлению ко двору, и они дальше пошли сами, повинуясь привычке. Андрей же присел возле разлившейся речушки, умылся ледяной водой и ею как бы смыл последние сомнения: да, он уходит из дома. Уже ушел. Иначе придется уходить с детьми и сделать их бездомными.
Андрей подошел к своему заплоту и осторожно выглянул: лошади уже стояли в загоне и терлись боками друг о друга, счесывая зимнюю шерсть.
Любушка стояла на крыльце и, приложив козырьком руку, всматривалась в сторону речки. За спиной Андрея вставало солнце…
Андрей пригнулся и пошел вдоль заплота, по задам, чтобы никому не угодить на глаза.
Альбина Мамухина не ушла с отцом в Свободное, а осталась жить в своей бане, у речки, в трех шагах от воды. Председатель Артем Никитич пытался выселить ее, однако Альбина заперлась изнутри и кричала в отдушину, что подожжет себя вместе с баней, если будут прогонять. Ее считали ненормальной, поэтому
