срезай сначала офицеров, а потом кого придется, чтоб никому неповадно было перешагивать этот рубеж, чтоб знали: здесь — только смерть!
Короче говоря, групповой снайперский огонь рассеянного и концентрированного веера — так это называлось у нас — ослеплял командные пункты врага и пресекал развитие его успеха в самом начале.
Наш план удался, как говорится, по всем статьям. С рассветом, перед началом наступления, на командных и наблюдательных пунктах противника заблестели окуляры биноклей, замелькали кокарды и каски. Немецкие офицеры вглядывались в нашу сторону. Но они не учли, что на фоне уходящей мглы превращаются в блестящие мишени. В общем, еще до начала атаки я израсходовал две обоймы, Николай Куликов — две, Виктор Медведев — три; остальные тоже не зевали.
Но атака все же началась. Кто-то с далекого командного пункта, до которого не доставали наши пули, гнал немецких солдат на гибель. Наши пулеметчики, стрелки, артиллеристы отрезали им пути отхода, прижали к земле. Мне даже показалось, что они ждут лишь момента, чтобы поднять руки. И тут черт дернул меня отличиться в захвате пленных. «Черт» — это тот самый боевой азарт, который порой затмевает разум...
Выскочил я из своей стрелковой ячейки, дал желтую ракету — сигнал своим: «переносить огонь вглубь» — и бегу туда, где, казалось, ждут нас, чтобы сдаться в плен, немецкие солдаты. Бегу, размахиваю руками, дескать, вот я, идите ко мне с поднятыми руками! Действительно, поднялось несколько немцев. И в этот момент зарычал «ишак» — немецкий шестиствольный миномет. По своим, гады, дали залп осколочными шестипудовыми минами. Одна из этих «дур» летела прямо на меня. Я видел, как она переворачивалась в воздухе. Кто бы мог подумать, что немецкие минометчики будут бить по своим пехотинцам! А я даже не хотел припадать к земле, чтобы не уронить себя перед немцами. Мина упала от меня метрах в тридцати, подпрыгнула — и взрыв! По лицу хлестнул горячий, с огненными осколками, воздух — и сразу к глазам прилипла густая, вязкая темнота. Прилипла — с колючей болью в роговицах, с огнем, прожигающим мозг до самого затылка, и тошнота, тоже липучая и неотступная.
...Неделю назад, после того как прекратились боли в затылке, врачи снимали повязку с моих глаз, но бесполезно: темнота еще больше сгустилась. Какая обида. Ведь врачи хотели порадовать меня: по улицам села брели тысячи, десятки тысяч пленных немцев. Итог Сталинградской битвы! Я плакал и смеялся. Плакал от того, что не мог вырваться из вязкой темноты, а смеялся от удивительных звуков, доносившихся до моего слуха со всех концов села, из разных палат, от окон.
— Смотри, смотри, на ногах сапоги из соломы...
— А что у этого на голове?? Ха, ха! Рейтузы!
— Ну и вояки...
Но меня больше всего смешил петух в крайнем дворе села. Похоже, он сидел на воротах и каждую колонну встречал протяжным «Ку-каре-ку-у-у!», хлопал крыльями, вроде салютовал, потом почти по- человечески хохотал. Был уже день, а он не умолкал, то кукарекал, то хохотал. Такого в цирке не увидишь!
Я не сдавался слепоте: даже петух помогал мне видеть, чем закончилась Сталинградская битва!
Прошла еще неделя.
10 февраля 1943 года, перед вечерними сумерками, врачи вновь решили , снять повязку с моих глаз. Сестра медленно разматывала бинт. Виток за витком, виток за витком. Отпали тампоны. Веки остались закрытыми. Я боялся — вдруг повторится то же самое, что и неделю назад...
Поднимаю руки над головой. Так велел врач. Чувствую, что по спине катятся крупные капли пота. Это от страха. Струсил, оробел перед своей судьбой...
— Открывай глаза. Ну! — потребовал врач.
Выполнил его команду и не верю себе: вдали, у окна, увидел силуэт человека! Моей радости не было предела: слепота отступила!
Но зрение еще не вернулось.
— Нужно серьезное лечение, — сказал врач.
Через день я был уже в Средней Ахтубе, где располагался санитарный отдел армии. Там мне выписали направление в Москву, к главному армейскому окулисту.
В тот же день я побывал в штабе своей дивизии, где узнал, что приказом командующего 62-й армией В. И. Чуйкова мне присвоено офицерское звание — «младший лейтенант».
...Хожу без поводыря, но часто запинаюсь, высоко задираю ноги: при плохом зрении все дороги кажутся бугристыми. Надо немедленно ехать в Москву, лечиться. Перед отъездом меня пригласили в политотдел армии. Помощник начальника политотдела по комсомолу майор Леонид Николаев, узнав, что я еще плохо вижу, решил стать моим проводником до Саратова.
Трофейный «мерседес» тащил нас по заснеженным, разбитым дорогам в сторону Саратова, надрывно завывая мотором, но покорить упорство русской земли так и не смог. Мы подарили его колхозу и пересели в сани. Леонид Павлович, неунывающий комсомольский вожак 62-й армии, всю дорогу отвлекал меня от грустных дум песней «Крутится, вертится шар голубой». Он переделал ее на свой лад, в нескольких вариантах: один про Гитлера, другой — про Геббельса и так далее. Леонид пел про них то с ироническим сочувствием, то со злою издевкой, то уморительно-комически, так что трудно было удержаться от смеха и не подпеть ему.
В Саратове Николаев устроил меня в офицерский вагон московского поезда. За окном мелькали села, деревни, станционные поселки, но в моих глазах все это сливалось в сплошную серую полосу. Пассажиры — военные люди — вслух осмысливали итоги Сталинградской битвы, высказывали предположения о ходе дальнейших событий, а меня сверлила одна мысль: неужели не восстановится зрение?
В Москве, в поликлинике Наркомата обороны, меня долго водили по разным комнатам. Наконец, главный окулист сказал окрыляющие слова:
— Еще немножко полечим, и зрение восстановится.
В самом деле, вскоре зрение стало нормальным.
Накануне праздника — Дня Красной Армии — я с вещевым мешочком за плечами, в потрепанной шинели, видавшей всякие виды, пришел в гостиницу Центрального Дома Красной Армии. Сталинградские документы с размашистой подписью В. И. Чуйкова помогли мне сравнительно легко получить койку в офицерском общежитии.
Утром, включив радио, мы стали слушать последние известия. Затем диктор начал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза. Промелькнула моя фамилия. Я не обратил внимания: мало ли на свете Зайцевых.
К тому же кто-то из соседей в шутку сказал:
— Надеюсь, этот Указ к присутствующим не относится, иначе придется выворачивать карманы на обмыв!
В моих карманах действительно было пустовато, выворачивай не выворачивай, ничего, кроме офицерского аттестата, не найдешь. Деньги по этому аттестату я мог получить только после оформления финансовой книжки согласно должности. А какая у меня должность, я и сам не знал. Досадно мне стало — на самого себя, на писаря, на начфина дивизии: разве можно отправлять в Москву без денег и с неоформленными документами? Завтра же буду проситься обратно в свою армию. Побываю в комсомольском отделе Главного Политуправления, повидаюсь с Иваном Максимовичем Видюковым, как наказывал мне майор Николаев, и махну обратно, к своим однополчанам.
Пришел в бюро пропусков Политуправления. Еле-еле протиснулся к окошечку дежурного и, передав свое удостоверение, попросил выписать пропуск в комсомольский отдел.
— Обождите, вас вызовут, — ответил мне дежурный.
Прошло минут двадцать. Из окошечка высунулась голова сержанта. Он долго, с каким-то особым любопытством, разглядывал стоящих перед ним капитанов, майоров, подполковников. Наконец, не найдя среди них кого надо, крикнул:
— Есть ли здесь младший лейтенант Зайцев Василий Григорьевич?!
Что он сказал еще, я не расслышал, но в помещении стало тихо, все повернулись в мою сторону. В этот момент вбежала раскрасневшаяся, возбужденная девушка из комсомольского отдела.
— Василий Григорьевич! — крикнула она, кинувшись ко мне. — Я от Видюкова, меня зовут Нонной... прибежала поздравить вас.
