землей и пела песнь, зовущую людей встать на кочевой путь. Всякий сар в эти дни ощущал томительную тоску и страсть поскорее оставить зимние оседлые жилища и отправиться на полунощ, вслед за птицей.
Если же кочевник не испытывал весной такого чувства, не запрягал коней и не мазал колес, значит, был мертв.
Это была вечная, необоримая сила, манящая в дорогу – та же самая, что поднимала на крыло перелетных птиц. И все – рождение и смерть, любовь и ненависть, добро и зло, все сокровенное и истинное свершалось, покуда сары жили в вольной степи, двигаясь по кочевому пути.
А осенью птица Сирин возвращалась с полунощного края сарской земли и манила за собой людей, на сей раз песней прощальной, ибо грядущая зима сулила неволю, хоть и в золотой, хоть и божьей, но все- таки клетке.
Зреть эту птицу и слышать ее песни были способны лишь причастные, кому ведомо истинное имя богини. А ими были юные, непорочные девы, Владычный государь и еще те счастливые, с кем поделились частью по воле рока.
Но каждый рожденный на свет сар единственный раз в жизни слышал ее пение – тотчас, когда лежал на смертном одре.
В этом году припозднилась птица Сирин, не слыхать было ее прощальной песни, или Ураган, одержимый земным, не поднимал очей и не позрел ее в небе, поскольку над головою то и дело проносились стаи певчих птиц, стрижей и казарок, зимующих на Азаре. И потому сары все еще стояли станом в истоке Денницы и табуны выгрызали из земли уже корни трав.
С каждым прошедшим днем именитые мужи допытывались все настойчивее, не хитрили и уже требовали повернуть в сторону теплой степи, не дожидаясь знака Тарбиты.
– Кони худеют, государь! – волновались они. – И сколько конокрады угнали?.. Что нам скажут купцы, коли не сдержим слова? И впереди месяц кочевья до Азара и теплой степи!
– Постоим еще три дня, – каждый раз обещал государь. – Подождем роковой срок.
Но миновало три, потом еще трижды по три дня, и каждый раз все повторялось. Более всего спутников беспокоило то, что они не вовремя пригонят на ярмарку к причалам свой драгоценный товар – трехлетних жеребчиков, за которых щедро платили жиром. Кобылиц сары не продавали вовсе, дабы иноземцы не вздумали сами разводить степных скакунов. Однако кони, которым было отпущено жизни до двадцати и более лет, считались товаром, который скоро портился: если вовремя не сбыть его, передержать всего лишь на год, цена падала вдвое. А коня пяти лет уже и вовсе никто не брал.
Молодые лошади, как и девы, старели быстро...
Однако раз в три года собиралась великая ярмарка, на которой покупалось все, в том числе даже хромые лошади, пегие, не вышедшие по масти, и перестарки. Вразумительного объяснения сему явлению у саров не было: им, живущим по совести, невдомек было, что заморские гости, покупая вполцены такой товар, получают большую выгоду, ибо хромоту потом лечат, пежины закрашивают, а перестаркам снижают возраст.
Сары теперь и ждали этой великой ярмарки, надеясь сбыть свой залежалый товар.
Сняться и кочевать в одиночку племенные князья уже не могли из-за собственной вялой стражи и волчьих повадок: хортье полчище немедля бы снялось следом и где-нибудь в глухой степи устроило бы короткую расправу. Или бы выследили сакалы-людоеды, а хуже, наемные пастухи и рабы сами бы обратились в зверей, вырезали бы в одну ночь все племя, угнали табуны вместе с кибитками и спрятанным в них жиром...
– Что мы ждем, брат? – поэтому уже доверительно вопрошали князья.
– Птицу счастья, – отвечал Ураган. – Как узрю ее в небе, так и вам знак подам.
– А не сродника ли, Важдая ждем? Куда ты послал его?
– Доли своей поискать...
– Своей ли? – Что-то подозревали умудренные родовитые спутники. – Уж не за невестой ли отправил воеводу? За иноземной?
– А хоть бы и за невестой, – уклонился Ураган. – Не пристало государю жить вдовцом – государство овдовеет.
– Что же тебе свои девы не по нраву?
Каждый из них жаждал породниться с Сарским Владыкой, ибо по достоинству тесть тотчас стал бы подручным ярым мужем, советчиком и первым вельможей, допущенным вести торг с иноземными купцами, что сейчас делал младший брат Кочень со своими подручными. Тайно или явно, впрямую или с хитростью преступая законы Тарги, племенные князья показывали Урагану своих дочерей с надеждой, что тот присмотрит себе невесту. Он и в самом деле взирал на созревших для замужества, однако рано ожиревших дев, кои едва передвигались на кривых и коротких ножках и томились не от жажды приятия, не от юной тяги к любовному сладострастию, а от собственной тучности, потливости и болезненного густокровия.
Вдовый государь порою с ужасом думал, что не видать ему ни молодой жены, способной рожать, ни наследника, коему со временем следует передать Владычество.
– Ваши дочери добрые девы, – чтобы не обидеть князей, говорил Ураган. – Да ведь наш обычай еще добрее – выбирать жену по любви и согласию, как заповедала Тарбита.
Против сего довода они не могли ничего сказать, ибо делали вид, будто сами строго блюдут земные и небесные законы. А по ним сарский властелин обязан был родить сына-наследника и не от наложницы, не рабыни-персиянки, привезенной из похода – непременно от избранной самим жены. В противном случае собиралось вече, на коем государь лишался права выбора невесты. А чтобы он не посмел своеволить, пользуясь свободой и властью, его заключали в каменную вежу и приводили деву, избранную вечевыми старцами, и отдавали в жены без любви и согласия.
И пребывать в этой замурованной башне полагалось до той поры, пока не родится наследник. Если государь вздумал бы блюсти свои чувства, не творить вено и не прикасаться к вечевой невесте, то мог просидеть в заточении много лет и, по сути, низвести свой владычный род. Однако когда прибегали к подобному действию, предание не помнило случая, чтобы государи отвергали подсаженных им дев, и, по обыкновению, через девять месяцев созывали народ к веже и показывали сквозь бойницу новорожденного наследника.
Рано овдовевший Ураган вначале не спешил жениться во второй раз, надеясь избрать невесту по любви и согласию, к тому же был молод, немногим за тридцать, однако племенные князья, вечевые старцы и даже волхв со зрящим посохом то и дело напоминали ему о долге государя продлить свой род. Первая жена его, избранная в юности, страдала от густокровия и кое-как родила дочь Обаву, после чего уже не могла более зачать и вскорости умерла. Ураган долго тосковал по жене и, когда разветрилась печаль на кочевых путях, взял на вскормление отрока, сродника жены, дал ему имя Ровен и стал пестовать из него мужа, каким бы желал видеть сына своего. Приемыш наследником быть не мог, ибо вече никогда бы не признало его государем, и Ураган не мыслил об этом, однако испытывал желание учить и наставлять отрока, дабы тот со временем стал верным подручным ярым мужем. Пусть даже не ему встанет под руку, а будущему наследнику.
И дочь свою, Обаву, Ураган тоже вздумал вырастить такой, чтобы не повторилась судьба ее матери. Он взращивал и вскармливал ее по старым обычаям, лишая многих удовольствий, которыми теперь тешили сары своих чад. Вместо детских, а потом и отроческих забав она не покидала седла, овладевая воинским ремеслом, и в отрочестве ей открылось то, что в прежние времена было обыденным для дев ее возраста – тайное имя богини небесного огня.
Уединившись в степи или в своих покоях зимнего дворца, она мысленно говорила с Тарбитой, и в такой миг никто не смел нарушить этой беседы, тем паче выведать таинство их глагола.
Когда-то девы, обретшие воинственный нрав, а вместо силы богатырской девичье проворство и отвагу, собирались в ватаги и ходили в стремительные и дерзкие походы, защищая порубежные земли. Обаве же, за неимением таких ватаг, пришлось ездить с родовой стражей супротив конокрадов и сакальских разбойных людей, кои делали набеги и угоняли скот.
Двенадцати лет от роду она сразила в конной схватке первого супостата, и это теперь позволяло готовить Обаву к замужеству. Всем таинствам будущей жены во все памятные времена девы обучались у ягинь – стариц, которые приходили в сарские земли невесть откуда и жили уединенно в лесах, где таковые
