цыганской печальной яростью. Барон заметил его внимание, улыбнулся, отхлебнул горячего вина.
— Если народ утратил свой образ жизни, это, брат, уже не народ, а фольклорный ансамбль. Потому и поют так!.. Пойди к ним, потанцуй с цыганами и оставайся у нас. Присмотрись к невесте. Понравится, так женим, и ступай своей дорогой. Лучшей жены, чем цыганка, тебе все равно не найти. Красивые дети у вас будут! Волосы не такие белые, как у тебя, да зато лысых не будет. Иди, веселись! Не гляди, что я хмурый. Мне приходится всю таборную тоску на себя брать, чтобы веселились цыгане. Так заведено было. Священники грехи берут на себя и замаливают, а я — тоску…
В эту ночь он не мог уснуть, хотя положили его в утепленную кибитку в меховой спальный мешок: гудели этой ночью перетруженные ноги, звенели мотивы цыганских песен в голове, но не те, что он слушал до трех часов утра возле костра, а как бы иные, избавленные от «фольклорности» — некая тихая, безмерная печаль. Решение остаться у цыган в таборе пришло внезапно и сразу стало твердым, определенным, так что мгновенно развеялись малейшие намеки на сон. Грязев выбрался из кибитки, подавляя возбуждение, постоял с поднятыми к небу руками, посмотрел на гаснущие звезды. Хотелось немедленно сообщить об этом барону, однако было еще рано, пятый час… Он тихо побрел к коням, стоящим неподалеку от табора: там всю ночь дежурил сторож — единственная бодрствующая душа, и охранял он не только лошадей, но и всех спящих соплеменников.
Лошади стояли настороженные, пофыркивали, прядали ушами, вслушиваясь в предрассветную тьму.
— Будто волчью стаю почуяли, — шепотом сказал сторож, пожилой невысокий цыган. — Возле города волков нет, значит, люди идут, много людей. А какие люди ночью к цыганскому табору ходят? Только милиция…
Логика сторожа была железной.
— Это меня ищут! — уверенно сказал Саня Грязев. Оказалось, в эту ночь не спал и барон, топил печку, смотрел в огонь и, кутаясь в полушубок, тихо покашливал.
— Что, рома, не спится тебе? — спросил он ласково.
— Решил я пойти с вами, отец, — несколько торопливо признался Грязев.
— Я ведь тебя не тороплю, — заметил барон. — И из табора не гоню…
— Ты-то не гонишь, но к табору какие-то люди идут. Скорее всего, облава, за мной…
Барон даже не шевельнулся, бровей не поднял. Спросил, глядя в огонь:
— Признайся мне, что за слава летит за тобой? За что тебя ловят?
— Откровенно сказать, ни за что. Возможно, документы хотят проверить, узнать, кто такой, почему пляшу на вокзалах, — Грязев усмехнулся. — А я не хочу, чтобы спрашивали меня, проверяли! Без всякой причины, не хочу, и все! Я вольный человек!.. Так что я привел за собой милицию, я и уведу!
— Мы тебя спрячем, — барон встал и положил руки на плечи Грязева. — Никакая милиция не найдет.
— Извини, отец, не хочу я прятаться! Лучше поиграю с ними, подразню. Мне это в удовольствие! А табор я в Красноярске найду.
Барон скинул с плеч полушубок и вдруг рывком сорвал с себя рубаху:
— На тебе, носи! Ты цыган! Не по крови, так по духу, иди с Богом! Жду тебя в Красноярске! Иди, рома!
И вдруг распрямился, выгнул грудь, ударил себя по голенищам сапог:
— Иди! Иди, рома! Мне весело стало!
В таборе уже было легкое шевеление, между палаток и кибиток сновали бесшумные тени: что-то прятали, убирали подальше от глаз. Саня Грязев незаметно выскользнул из табора — коней уже куда-то увели, пространство до железнодорожной насыпи было еще сумеречным, хотя в светлеющем небе четко обозначился горизонт. Подойти незаметно к табору можно было лишь со стороны насыпи либо в обход лесосклада. Скорее всего, облаву начнут с двух сторон. Значит, руководство милицейской операцией должно находиться где-то в середине… Не скрываясь, Грязев пошел в этом направлении и скоро очутился на подъездных путях к лесоскладу. За насыпью стоял темно-зеленый омоновский автобус, а бойцы, по всей вероятности, рассредоточились вдоль нее, чтобы перекрыть пути отхода в сторону города. Они уже должны были видеть Грязева.
Саня прошел по шпалам, выбрал ровное место между рельсов и вытащил бубен из сумки: цыгане принесли и вернули ему оставленные на вокзале вещи. Встряхнув над головой бубен, Саня отбил себе ритм и пошел плясать. Если ОМОН рассчитывал заодно потрясти табор, то сейчас он путал все планы. Внезапного налета никак не получится, и обманчивая тишина вокруг говорила лишь об одном: решали, брать танцора или все-таки проводить всю операцию.
Решили брать танцора…
Слева и справа возникло шевеление, и в тот же миг тишину взорвал неприятный лающий голос из автобусного репродуктора:
— Стоять! Не двигаться! Руки за голову! Грязев вскинул руки, позвенел бубенцами и на мгновение замер. Две фигуры в масках выскочили на насыпь — это была их ошибка, результат плохой подготовки, и Саня немедленно ею воспользовался, прыгнул под откос и не скрываясь помчался к автобусу. Оттуда запоздало выскочила еще одна «маска» с пистолетом в руке и в тот же миг лишилась оружия. Выбитый пистолет улетел куда-то на черную, разбитую гусеницами землю, а сам омоновец — под автобус.
Путь был свободен до самого города… Когда он уже скрылся из виду, растворившись в сумерках над темной весенней землей, за спиной треснула короткая очередь. Стреляли для острастки или кто-то споткнулся в темноте — небрежное обращение с оружием. В ответ Грязев побренчал бубном и взял неспешный темп, рассчитанный на длинную дистанцию. Как всякий «заяц», он долго водил охотников по окраинам города, петлял по пустырям, забегал в жилые кварталы, заставлял их гоняться друг за другом и, когда они теряли след, поджидал кого-нибудь, подпускал на выстрел и плясал под бубен да еще под треск злых автоматных очередей. Похоже, бойцы получили приказ бить по ногам, поскольку чаще всего пули ковыряли землю и редко секли головой прошлогодних густых репейников. Наконец, охотники подустали и сменили тактику. Если кто-то из них обнаруживал «зайца», пляшущего на виду, падал в укрытие и по радио пытался навести на него своих товарищей, взять в кольцо или ножницы. Ребята в ОМОНе оказались молодые, азартные и от этого постоянно делали ошибки. Они давно уже убедились, что «заяц» не вооружен, но отчего-то боялись сближения, возможно, думали, есть граната. Поэтому Саня Грязев легко вырывался из всех окружений. И когда сожгли по нему сотни полторы патронов, когда взошло солнце и надоело плясать казачий спас — танец, надо сказать, веселый, но специфический, — Грязев обратился в «волка». Он сделал круг и лег возле своего следа. Уставшие бойцы впадали в отчаяние и теряли даже природную осторожность. Парень попался ему здоровый, но рыхлый, с «сырыми» мышцами. Саня отобрал у него автомат и радиостанцию, кое-как замкнул наручники на запястьях — кольца почти не сходились. Из автомата он вынул затвор, бросил неподалеку в траву, чтобы можно было найти, и включил радиостанцию.
— Позывной командира, быстро! — приказал он.
— Не скажу! — по-партизански заявил боец.
— Как хочешь, — бросил Саня и позвал в микрофон: — Командир! Эй, командир, ты что, спишь, что ли?
— Кто это? Кто, мать вашу… — Судя по привычке круто материться, командир побывал либо в Афганистане, либо на Кавказе.
— Это я, командир, — сказал Грязев. — Успокойся и слушай внимательно. Твои бойцы стараются, но ты действуешь очень плохо. Отвратительно! Хватит гонять людей и жечь патроны. Труби общий сбор, пусть ребята отдохнут, а ты готовь задницу, понял? Будет хорошая вздрючка. Тебе сколько до пенсии?
— Ты кто такой?! — Голос командира дребезжал от гнева. — Ты кто, сука? Все равно не уйдешь!.. Достану! Кто ты?!.
— Проверяющий, — спокойно сообщил Саня. — Идет негласная проверка подразделений ОМОНа. Так что готовься, командир. Привет! Конец связи!
Он выключил радиостанцию, сунул ее в карман бойца.
— Тебя как зовут?
Боец выслушал радиодиалог и сидел теперь поникший, придавленный собственным весом.
— Гамов, Костя…
