виноградные гроздья, которые мальчишки от страха побросали в кусты.
Директор Николай Иванович заступился за мальчишек и сказал, что в этом нет ничего особенного и что винограда всем хватит.
А Зинка сказала, что, если бы они попросили, тогда было бы совсем другое дело, а раз не попросили — значит, это самое настоящее воровство!
И я тоже согласился, что это безобразие. А Андрей, который стоял впереди меня, вдруг обернулся и сказал:
— Безобразие, говоришь? Да они ангелы небесные по сравнению с тобой!
И тут я понял, что никто обо мне не забыл и что самое неприятное, наверное, еще впереди. И уж дальше я все время молчал.
В столовой для нас приготовили большие корзины с виноградом.
Сперва все как набросились на корзины! Но я заметил: если думаешь о чем-нибудь вкусном, чего нет (ну, например, думаешь зимой о вишнях или о винограде), то кажется, что ел бы это самое «чего нет» без конца; но если вкусного много и можно есть сколько угодно, так очень быстро надоедает… Так было и в столовой. Уже через десять минут ребята только стреляли друг в друга косточками.
А у меня вообще не было никакого аппетита, и я не съел почти ни одной виноградинки. Только положил немного в пакет, чтобы завтра отнести Павке, — вот и все.
10 августа
Сегодня вечером меня обсуждали на совете отряда.
Больше всех нападал на меня Андрей. Чего он только не говорил! И все мои грехи припомнил. Я даже не ожидал, что он такой злопамятный!
Он говорил, что я очень легкомысленный человек и за поступки свои не желаю отвечать, и что я подвел всех на волейболе, и что с шахматного турнира удрал, и что за спецбригадой следил, «наплевав», как он выразился, на все звено…
Когда Андрей говорил, со всех сторон неслись разные реплики. Витька Панков сказал, например, что я «типичный несознательный элемент». Он-то мог бы и помолчать. Рисуется так, что смотреть тошно. Строит из себя чемпиона! А сам, между прочим, подвел нашу футбольную команду на состязаниях. Его бы тоже не мешало обсудить! И мне было бы немного легче: у наших ораторов на двоих не хватило бы пороху, и каждому меньше досталось бы. Между прочим, откуда происходит слово «оратор»? Я сегодня понял, что оно происходит от слова «орать». Я это понял, когда Вано Гуридзе выступал. Он топал ногами, махал руками, как мельница: наверное, его горячая кровь накалилась сегодня до ста градусов. И все, все меня ругали!
Даже молчаливый Мастер и тот вставил слово. Он развел руками и сказал:
— Да, с походом плохо вышло. Это уж не дело!
Тогда Андрей прямо совсем озверел и предложил, чтобы мне объявили выговор на линейке, перед всем лагерем.
У меня даже мурашки по телу запрыгали. Ведь я уже и так все понял… честное слово, все понял, зачем же такие жестокости?
И вдруг за меня заступились. Кто бы — вы думали? Вожатая Катя… Вот уж не ожидал! Она сказала, что Андрей в основном прав (ну, это я и сам знаю!), но что вообще-то я парень неплохой и добрый и что я помог дружине узнать историю Вани Алексеева.
— А потом подвел отряд его имени, да? — крикнул Андрей. — А с тетрадкой все это, если хотите знать, случайно получилось. Сашкиной заслуги тут вовсе нет.
Катя предложила на линейке меня не позорить, а ограничиться этим разговором. Почти все ее поддержали. А Андрей сплюнул и сказал:
— Эх вы, добренькие… Смотреть противно!
Ко мне подошел Витька Панков:
— Кланяйся в ножки: пожалели тебя!
Еще чего захотел! Вот если бы меня Андрей простил, так я бы на животе, по-пластунски, десять раз прополз до моря и обратно. Но Андрей не простил…
11 августа
Последний день нашей лагерной жизни. Сегодня утром на пляже я видел, как Андрей, Вано и Профессор разглядывали какую-то толстую тетрадку в кожаном переплете, очень похожую вот на эту, в которой я веду свой дневник. Из их разговора я понял, что в руках у них книга о партизанах города, что там очень много написано о Ване Алексееве и что книга эта уже кончена.
— Знаете, кому мы подарим ее? — сказал Андрей. — Матери Вани, Марфе Никитичне. Она сейчас больна, но мы пойдем к ней домой и подарим. Согласны?
Профессор и Вано прямо заплясали на песке — так им понравилась эта идея. Они знали, что я слышу их разговор, но ко мне не обращались.
А перед обедом они пропали куда-то и даже на «мертвый час» опоздали. Я пришел в комнату и лег в постель. Мастер тоже улегся. И вдруг ввалилась вся пресвятая троица. А вслед за ними вошла Катя.
— Мы были у Марфы Никитичны, — рассказывал Андрей, — и подарили ей нашу книгу. Она так была довольна, так довольна!.. Она уже поправляется…
— А потом, — перебил его Вано, — она нам такой подарок сделала!..
Он что-то показал Кате.
Мне очень хотелось посмотреть, прямо глаза чесались от любопытства, но я лежал, повернувшись к стене, и делал вид, что сплю.
— Вот какой он, Ваня Алексеев! — шептал Вано, чуть не захлебываясь от восторга. — Марфа Никитична нам подарила!
«Наверное, они фотокарточку разглядывают», — подумал я.
А Андрей вдруг как вскрикнет:
— Ой, ребята, а может, эта карточка-то у нее последняя была? А мы взяли!
— Это маловероятно, — подумав немного, произнес Профессор. — Последнюю она бы не отдала.
— А вдруг!..
— Нужно было спросить, последняя или не последняя. Что это вам все благородные мысли в голову задним числом приходят? — с досадой сказала Катя.
Но тут Мастер вскочил с постели, зашелестел фотобумагой (значит, взял в руки Ванину фотокарточку) и сказал:
— Давайте ее сюда. Я сделаю!
Что именно хотел сделать Мастер — видно, никто не понял, а он не стал объяснять. Он вообще не любит заранее говорить о своих планах и намерениях.
Катя вдруг спросила:
— А Сашу вы не взяли с собой?
Никто ничего не ответил.
— Ну, это уже нехорошо! Ведь он помог вам узнать историю Вани… И вообще это несправедливо.
— Он слышал, что мы собираемся идти к Марфе Никитичне, — ответил Андрей. — Мы на пляже нарочно громко говорили, чтоб он услышал. А что же, ему специальное приглашение посылать на золотом подносе? Так, что ли?
Я стал чуть-чуть похрапывать, чтобы все были уверены, что я сплю. А на самом деле мне хотелось не храпеть, а плакать…
После «мертвого часа» я побежал в санаторий. У меня было очень мало времени: ведь сегодня
