в образцовую, и Ваше детище — Белорусское хирургическое общество?“ Догадываюсь, — пишет Коржин, — кому я обязан дезинформацией».
Благодарю хитреца, принимаю условия игры и директору отвечаю:
«Как Вам не стыдно, уважаемый директор, обитая в солнечной и удобной квартире, мириться с тем, что Ваш любимый, высокочтимый профессор обитает в сырой норе, сушит ее своими костями и, к сожалению, еще в большей мере костями своей супруги».
Директор пишет:
«А сколько раз я советовал тебе идти к лицу, от которого все зависит? Пришел бы к нему на прием — давно получил бы приличную квартиру».
Ответ Коржина:
«Лицо пришло ко мне на прием».
Телеграмма директора, срочная:
«Отвечай немедленно. Минусы квартиры ему обрисованы?»
Телеграмма Коржина, простая:
«Ему обрисованы минусы его желчного пузыря».
Телеграмма директора, срочная:
«Сегодня был на приеме. Квартира твердо обещана осенью».
— Пока все, — сказал Николай Николаевич, закрыл папку, завязал ее шнурки, похожие на ботиночные, и начались совместные мечты о новых условиях жизни Коржина, грандиозно улучшенных.
3
Месяца через полтора пришла от Коржиных посылка — с оказией. Оказия оказалась тоненькой, длинноногой, стремительной и серьезной. Похоже было, что она стремительно ищет или ждет — можно ведь и ждать стремительно чего-то такого, что вот-вот просветлит и разъяснит жизнь. И ее лицо, красотой не ахти какое, было готово вобрать это разъяснение.
Войдя в прихожую, она отрекомендовалась:
— Нина, жена Сани Коржика. Пришла одна… Саню ждала повестка в военкомат, он на лагерном сборе.
И тут же, почти у двери, еще не захлопнутой, она протянула корзинку:
— Это вам от Варвары Васильевны: кишмиш и орехи. Просила передать: вкуснее их есть вместе.
Через несколько минут хозяйка-преддипломница и гостья, уже дипломированный широкий специалист киновед, как сказано в дипломе, сидели на тахте, скинув туфли и поджав под себя ноги. Они уже были на ты. Но хозяйка чувствовала себя куда старше, хотя бы потому, что успела побывать обломком крушения, а дипломированный киновед еще ничем таким не побывала. Да и замуж хозяйка вышла двумя месяцами раньше — следовательно, была более опытной женой.
Ощущая свое старшинство, она и спросила:
— Как тебя встретила Варвара Васильевна?
— Смешно встретила. Выдохнула: «Фу-ух, вот вы какая… По фотографии я представила сплошное легкомыслие!» — и обняла меня раньше, чем Саню. «Что вы! — сказала я. — Вы запылитесь…» Мы были пыльные с ног до головы. Ехали с вокзала на арбе — это два большущих колеса, между ними квадратная доска для седоков и поклажи. В упряжке — ишак. Колеса выше доски и поднимают пыль на нас. Едем в пыльных волнах, моргаем и чихаем. Недаром Саня перед выходом из вагона не хотел надеть белую рубашку. Он не надел, и я осталась в заштопанном линялом платье. Но это к лучшему:
было во что после этой арбы переодеться. Ты бы посмотрела, какие умные, добрые глаза были у нашего ишака!
Удивляюсь, почему он — ругательное слово. Он понимал, что везет кого-то чужого, поэтому часто оборачивался, останавливался и смотрел. Возница в халате его безжалостно толкал и хлестал. С верблюдом обращаются куда лучше. Он — корабль пустыни, важная персона. А ишачок — это тьфу! Это раб. Но он никогда не позволяет себе плевать на людей, как эти лорды-верблюды.
После полной реабилитации ишачков Нина перешла к описанию Коржиных, но сперва к тому, что ей было известно о них от Сани. А известно ей было следующее:
Об Алексее Платоновиче.
«Отец — врач». И все. Никаких добавлений.
О Варваре Васильевне:
«Мама — это мама. Когда-то она была центром притяжения. Теперь — жена того, кто притягивает как врач».
О сестре он вообще ни разу не упоминал до самого отъезда в Фергану. А когда вскользь упомянул, что там будет и сестра с семьей, Нина просто задохнулась:
«То есть как, у тебя есть сестра?»
«Есть».
«А почему как будто ее и не существует?.. Значит, тебе нет до нее никакого дела?»
«Хочу, чтобы не было», — ответил Саня сумрачно, но ни одного плохого слова о ней не сказал.
Нина была вне себя, даже вспоминая свое состояние после такого Саниного ответа:
— Ну каким надо быть… если сам говорит: «Хочу, чтобы не было никакого дела». До кого? До своей единственной сестры!
Это был удар. Оглушающий. И оглушенная Нина пережила его, терзаясь. Она переживала и терзалась вслух.
Даже дошла до мысли уйти от мужа. Она уже встала, чтобы уйти пока что из комнаты в ванную или кухню…
А Саня — он выслушал ее оскорбляющие терзания молча, как говорят, стиснув зубы, хотя, стиснул он их или нет, осталось неизвестным, опередил жену. Быстро вынув из ящика стола, у которого сидел, письмо единственной сестры, он сунул его Нине в руку и ушел, причем не в ванную и не в кухню. Он ушел из дому.
Этого Нина никак не ожидала. Она поглядела в окно, увидела, что Саня перешел на ту сторону Большого проспекта и вошел в угловой магазин, куда собирался за папиросами. Тогда жена почувствовала, что она все-таки еще жена, отошла от окна и села читать письмо, старое, трехлетней давности.
Одну страничку письма она перечла два раза. Там было написано:
«Муж недавно вернулся из Москвы. Он возил туда свою картину для украшения выставки хозяйства в Узбекский павильон. Выставка будет очень шикарная. Картину там приняли на ура! Поэтому денег заплатили столько, что Усто привез мне целый чемодан изумительных шоколадных конфет. Ты знаешь, Санечка, что я никогда досыта конфетами не наедалась. Я сразу столько съела, что немножко заболела. А какой громадный, роскошный бухарский ковер мы на эти деньги купили! Вообще, что хотели — покупали, кутили вовсю. И почему-то вдруг получилось так, что деньги истратились все, до копейки. Нам нечем жить. Себе лепешку и молока детям купить не на что. Вот какой был ужас! Но ничего, дорогая мамочка быстро прислала телеграфом. Я ее обожаю!
Я бы хотела никогда с ней не расставаться и всегда ее беречь».
Приведя эту цитату из Аниного письма, Нина вздохнула и замолчала.
Более опытная жена не могла не спросить:
— А когда Саня вернулся, что ты ему сказала?
Нина смутилась, помедлила и отважилась на откровенность:
— Я поняла, что я за человек. Я сказала: «Да… после этого можно меня разлюбить».
Саня выкладывал папиросы из карманов в чемодан.
Не подняв головы, спросил:
«Так сразу и можно?»
Я добавила:
«Имей в виду, если ты полюбишь другую — ты и не заметишь, как я исчезну с твоего горизонта».
