томится в своем одиноком стойле-депо?
Джейн не заметила, как осталась одна. Только дрогнула портьера. Маэстро Шадов очень спешил.
С годами работы любопытство стало неотъемлимой профессиональной чертой Джейн. Равно как и нахальство.
Оставшись одна, журналистка первым делом предприняла быстрый осмотр кабинета Маэстро.
Увы, ничего интересного. На столе лежала подшивка «Национальной Географии» за прошлый год, заложенная на статье, посвещенной центральной Мексике. Рядом Оккультный Магистр оставил иллюстрированный путеводитель по Музею Естественной Истории, открытый на странице с жутковатым индейским божком.
На всякий случай Джейн запечатлела стол на пленку. После чего ее вниманием завладела картина Харольда Шадова.
Она могла поклясться, что рисунок изменился. На лице художника появилось умоляющее выражение, он не просто стоял, а протягивал руки к зрителю!
Джейн была готова объяснить перемены игрой света и тени. Но как быть с нарисованным мольбертом — он бы теперь повернут к ней. Так, что отчетливо читалась кроваво-красная надпись на холсте:
Lassen Sie mich frei![1]
— Нет, Джейни, тебе пора домой и в кроватку, — громко сказала она себе.
И едва не выскочила из туфель, услышав звук у себя за спиной.
Поскребывание пальцев по стеклу.
Оно доносилось со стороны закрытого тканью зеркала.
Джейн обошла зеркало со всех сторон, убедившись, что за ним ничего нет.
Из-под ткани послышался стук костяшками пальцев.
Рука Джейн сама по себе протянулась, чтобы ткань отдернуть.
— Любопытство всегда губило вас, дочери Евы, — услышала она над ухом.
Маэстро Шадов стоял рядом с Джейн. Оставалось только гадать, как он появился в кабинете, минуя вход, и совершенно беззвучно оказался у нее за спиной. Когда он успел переодеться в черный балахон с медальоном на груди и взять в руки свою трость?
Набалдашник трости и медальон излучали свет. Глаза Магистра, напротив, пугали своей чернотой. В них кружились вихри бездны.
Джейн почувствовала, как эти вихри уносят ее разум с собой.
В себя Джейн привел возобновившийся рев. Страшные глаза Шадова отпустили ее.
Она бросилась к выходу, прижимая камеру к груди.
Немигающий взгляд Хозяина Балагана продолжалал сверлить ей затылок. Даже когда входная портьера упала за ее спиной.
Не помня себя, Джейн выбралась из шатра. Черный лимузин стоял на прежнем месте. Гигант-шофер высился рядом с ним неподвижной горой.
Черных очков не было на его лице. Не было и глаз. На том месте, где у людей находятся глазницы, Джейн не заметила даже признаков впадин. Только гладкую кожу.
Что-то метнулось у нее из-под ног к машине. С замиранием сердца Джейн увидела огромный глаз. Он полз по земле, перебирая ресницами. Взобрался по колесу наверх, устроился на капоте. Уставился на Джейн черным зерном зрачка.
Шофер повернул в ее сторону слепое лицо. Полез в нагрудный карман, извлек очки и скрыл за ними свой жуткий изьян.
Его лицо осталось намертво впечатанным в память Джейн. Вскрикнув, она повернулась и побежала по улице прочь. Подальше от Безумного Балагана и его обитателей.
Спустя много кварталов она все еще слышала яростный рев.
8.03.29 (сегодня ночью)
Загремела дверь камеры.
— Скиннер, на допрос.
Сосед Люпионе заспешил к выходу. На допрос его водили дважды, утром и вечером. Ублюдок стучал на весь тюремный блок. Подслушивал и подглядывал во время прогулок, вытягивал сведения из сокамерников. Раз в два месяца его подсаживали к новой жертве, чаще всего к новичкам.
С Люпионе, никак не тянувшего на новичка, у Скиннера выходило не очень. Все, что пока стукач пока имел сообщить начальству это длинный список итальянских ругательств, услышанных в свой адрес. Если бы не перспектива условно-досрочного Чак Бритва давно бы задушил крысу своими руками.
Задушил. Своими руками. Cегодня эта мысль казалась особо притягательной.
С ней-то он и заснул.
— Здравствуй, Чак, — сказала блондинка в красном платье. — Ты же не забыл меня? Не забыл милую Ангелину?
Люпионе помотал головой. Ее разве забудешь?
— Ты же была утром в другом платье, — сказал он.
Ангелина провела ладонями по бедрам, разгладила шелк.
— Это платье я надела специально для тебя. Тебе нравится?
Люпионе промычал что-то похожее на «ничего себе». Он плохо разбирался в тряпках и предпочитал баб совсем без них.
— Я надевала его все два раза, — тихо сказала Ангелина, приближаясь к нему вплотную. — Первый раз на мою свадьбу.
— Ты замужем? — Люпионе боролся с желанием попятиться назад.
Близость этой девицы с некоторых пор вызывала у него в желудке спазмы.
— Не знаю, можно ли назвать это замужеством, — Ангелина провела длинным ногтем по подбородку и шее Люпионе. — Люди не признали нас, церковь отвергла. Семья отвернулась от нас. Мы вынуждены были бежать, скрываться. Потомки древнего рода, мы зарабатывали на жизнь презренным ремеслом циркачей.
— Кем был твой муж? Почему с вами так обошлись?
Взгляд Ангелины затуманился.
— Мой супруг, Дитрих, он был лучшим из мужчин. Наследником графской усадьбы. Поэтом. Искуснейшим бойцом на ножах. Непривзойденным любовником. Он был моим братом.
Любую другую женщину, спавшую с собственным братом, Люпионе обозвал бы «шлюхой». Но на Ангелину у него не поворачивался язык. Прилип к гортани.
— Мой брат подарил мне это платье в ту ночь, когда я стала принадлежать ему, — Ангелина улыбнулась. — Навечно. А на заходе солнца следующего дня меня облачили в него снова. Для них это была память о кровном грехе, связавшем меня и Дитриха. Для меня знак того, что вечность теперь принадлежит нам двоим.
Она отошла в сторону. Чак Люпионе увидел за ее спиной могильный камень. Эпитафия готическим шрифтом гласила:
ANGELINA VON MESSER
1889–1913
RUHIG SEI DEINE SEELE[2]
— Я надела мое платье дважды, — шептала Ангелина на ухо Люпионе. — Первый раз на свою свадьбу. Второй раз на свои похороны.
Ее дыхание отдавало ледяным холодом. Закричав от ужаса, Люпионе шагнул назад, споткнулся о кучу мокрой земли.
И полетел в разрытую могилу.
Люпионе сел на нарах, обливаясь потом. Теперь он вспомнил весь утренний разговор. Целый день в
