иностранных языков, в котором работала Шолпан, тоже пришли поздравить ученого.
На пятый день вечером у Наркеса, наконец, снова появилась возможность сесть за монографию. Четыре часа писалось легко и с подъемом, но уже в двенадцатом часу ночи работа почему-то застопорилась и рукопись, несмотря ни на какие усилия, не продвигалась ни на йоту. Последний абзац написанного текста заканчивался фразой: «Таким образом, законы гениальности будут постигнуты так же, как и законы всемирного тяготения».
Наркес задумался над новым абзацем, но мысли никак не ложились на бумагу. Видимо, он устал. Стоило немного отвлечься и работоспособность моментально восстановилась бы. Но Наркес не хотел прерывать работу. Он поднялся из-за стола и стал медленно ходить по комнате, стараясь сосредоточить свои мысли на изложении предмета, затем снова сел.
Через несколько часов, почувствовав усталость, поднял голову и взглянул на ручные часы, лежавшие на столе. Было три часа ночи. Чтобы немного размяться и снять с себя напряжение многочасовой работы, Наркес встал из-за стола и подошел к окну. При ярком свете ночных фонарей за окном медленно кружились легкие пушистые снежинки. Земля была покрыта тонким покрывалом необыкновенной белизны. Падал первый в этом году снег. Весь город спал, только один Наркес был свидетелем белого рождавшегося чуда. Легкий и – пушистый, ослепительной белизны, первый снег всегда производил на него необыкновенное, ни с чем не сравнимое впечатление. Он словно напоминал о светлых, удивительно чистых порывах и побуждениях юношеской поры, будил воспоминания, притаившиеся где-то глубоко в сердце, бередил память. С тихой грустью и в то же время взволнованно смотрел Наркес на белое чудо, словно видел его впервые. И совершенно непроизвольно, помимо воли, в его памяти возник один удивительный зимний вечер.
Это было в прошлом году, в декабре. Его положили на десять дней в больницу для удаления аппендицита. Точно так же, как и сейчас, медленно падал белый пушистый снег. Он шел рядом с девушкой по тихим заснеженным аллеям большого больничного сквера и, забыв о своем послеоперационном шве, наслаждался белым медленным чудом. Он много говорил в тот вечер, был радостным, возбужденным и непосредственным, словно мальчишка. Девушка молча шла рядом с ним. Она подставляла под медленно кружившиеся и падавшие снежинки прекрасное, словно изваянное из мрамора резцом величайшего скульптора, лицо и тихо, радостно улыбалась чему-то. И этой девушкой была Динара. Что привело ее тогда в больницу к нему? Чувство уважения и простого человеческого участия, как и многих других его сотрудников? Но почему она была в тот вечер необыкновенно кроткой и послушной, и почему так мягко и удивительно лучились ее огромные прекрасные глаза? Человек не может забыть самые счастливые мгновения своей жизни и не может запретить себе вспоминать их, с кем бы они ни были связаны. И печально, когда эти самые счастливые воспоминания связаны не с единственным, самым близким, как и должно быть, тебе человеком – женой, а с кем-то другим. Но жизнь не изменишь, не переиначишь одним только своим желанием, одной только своей волей. И с нею нельзя не считаться…
С грустными мыслями Наркес задвинул занавески, разложил постель на тахте и, выключив свет, лег спать тут же, в кабинете.
21
За многими праздничными и торжественными для Наркеса и Шолпан событиями быстро летели дни. Супруги готовились к поездке в Стокгольм. Вручение Нобелевских премий королем Швеции происходит ежегодно десятого декабря, поэтому было решено вылететь восьмого. Особенно с нетерпением ждала этой поездки Шолпан. Все свободное от лекций и домашних дел время она посвящала заботам о платьях и нарядах, в которых хотела предстать во время более чем десятидневного пребывания в аристократическом мире Стокгольма. Некоторое время уделил этой проблеме и Наркес. Лучшими портными Алма-Аты был сшит традиционный черный фрак. Найден был и цилиндр, необходимый во время всех ритуалов. На этом, собственно, и закончились все приготовления Наркеса к поездке. Его непрерывно отвлекали многочисленные и важные дела.
В эти дни, когда выпали первые снега, Шолпан все чаще и чаще вспоминала о леопардовой шубе, которую она еще весной заказала знакомым.
Однажды она встретила Наркеса после работы очень радостно. Не дав ему возможность отдохнуть и поужинать, она сразу взяла его за руку и с сияющим видом, ничего не объясняя ему, повела в свою комнату. Когда они вошли в нее, Шолпан обратилась к мужу – Отвернись, – попросила она.
Наркес отвернулся. Шолпан открыла шифоньер, что-то достала из него и через некоторое время радостно произнесла:
– А теперь повернись.
Наркес повернулся. Шолпан стояла перед ним в необыкновенно красивой леопардовой шубе. Шуба действительно была роскошной: светло-желтая, с искрящимся золотистым оттенком и большими, слегка раздвоенными темно-коричневыми пятнами. Внимательно окинув жену взглядом, Наркес не мог скрыть своего удовлетворения.
– Да… ничего… Хорошая шуба. Поздравляю с обновой.
– Вот удивятся все подружки – Начнут расспрашивать, где и как я ее достала, – заранее предвкушая успех, радовалась Шолпан.
Поворачиваясь перед трюмо в разных позах и внимательно рассматривая себя с разных сторон, она мечтательно произнесла:
– Звезда мирового экрана Шолпан Алиманова. Имя мое повторяют неоновые лампы реклам в Нью- Йорке, Париже, Лондоне и других столицах мира.
– Идолом хочешь стать? – не выдержав, мягко улыбнулся Наркес.
– А почему бы и не стать, если бы смогла? – вопросом на вопрос ответила Шолпан.
– А ты помнишь, что сказала недавно Кози Латтуада, которую ты боготворишь?
– Наркес взглянул на жену. – «Я не хочу быть больше идолом. Я хочу быть просто человеком».
– Легко ей говорить, – снимая шубу, возразила Шолпан, – после блестящей головокружительной карьеры. Конечно, по-человечески я понимаю ее. Но карьера ее все равно недоступна для многих. – Она задумалась и грустно произнесла;
– Конечно, никакая я не звезда. А просто рядовая преподавательница и просто рядовая жена. Мечтаю иногда о несбыточном, но это так, потому что очень скучно живем. Ничего ты не знаешь на свете, кроме работы. За десять лет, которые мы живем с тобой, мы почти ни разу не сходили ни в кино, ни в театр. Даже людям сказать стыдно. То гости, то бесконечные домашние дела, то родственники, то еще что-нибудь. Так и проходит наша молодость. Давай сходим сегодня в театр. Мне безразлично на какую постановку. Только сходим, а? – жалобно попросила она.
– Не могу, – немного подумав, сказал Наркес. – Ты же видишь. Работать надо над монографией.
– Сперва ты говорил, что тебе надо подготовиться к эксперименту, потом ты говорил, что надо дождаться результатов, дождался и результатов, теперь говоришь, что надо закончить монографию. Будет конец этой твоей работе когда-нибудь или нет? – раздраженно спросила Шолпан. – Время идет, мы прожили с тобой полжизни, но по существу так еще ничего и не видели.
– Да, это верно, – невесело согласился Наркес. – Ты думаешь, мне легко вот так вот постоянно работать и никуда не выходить из дома? Иногда я и сам проклинаю свою судьбу, эту обреченность на вечную работу. Я словно раб, которого постоянно и беспощадно подгоняет какой-то невидимый погонщик… Послушай, – вдруг остановился он, – сходи в театр с какой-нибудь подругой, а я побуду дома, поработаю.
– Я бы пошла, да людей стыдно, – резко сказала она. – Скажут, без мужа ходит в театр. Лучше уж дома сидеть. Что мне – привыкать к этому?
Она помолчала и зло добавила:
– Все подруги завидуют мне и говорят: «Ты жена самого Наркеса Алиманова!» Если б они знали, как трудно быть твоей женой. Никто бы тогда и не завидовал. Даже, наоборот, сразу бы сбежали, будь они на
