— Не утруждайте себя подробными ответами, — машет он, как будто я рассказывал ему о своем самочувствии полчаса.
Затем поднимает мою книгу с фотографиями.
— Последний этап учебы, — комментирует он, потом аккуратно кладет книгу обратно на тумбочку.
Я не совсем понимаю, зачем он пришел. Катру изучающе смотрит на меня.
— Ну, как вам правда? — спрашивает он, какими-то интонациями давая понять, что вопрос это скорее риторический. — Предполагали ли вы такое?
Я отрицательно мотаю головой. Бинты трутся о подушку, отзываясь неприятным шумом по всей голове.
— Грандиозно, не правда ли? — с подъемом говорит профессор. — Не столько масштаб, сколько идея. Как смело, как дерзко, как необычно. И главное-то, идея ведь лежит на поверхности. Только никто до нас ее не подобрал.
Я пытаюсь выразить свой скептицизм взглядом, ртом и неопределенным мычанием. Очевидно, мне это удается, потому что Катру смотрит на меня и уже не так приподнято, но без всякого удивления и разочарования говорит:
— Насколько я понимаю, вы не разделяете моих восторгов.
Я несколько виновато пожимаю плечами — да, вот так, уж простите, не разделяю. Он закладывает ногу на ногу и продолжает:
— Вам, пожалуй, идея эксперимента кажется глупой, а сам эксперимент — бессмысленной тратой времени, усилий и денег. Не стесняйтесь, будьте откровенны. Вы же знаете, теперь вы нам гораздо нужнее, чем мы вам.
Выслушав мои нечленораздельные полуутвердительные звуки, профессор говорит:
— Да, конечно, это ведь так очевидно. Человек стареет, потому что его организм изнашивается. При чем тут психология? Ничто не вечно, всему приходит конец, бог дал, бог и взял, так устроен свет. Черепаха живет двести лет, собака — двенадцать, мотылек — один день, а человек, как говорит одно оптимистическое пожелание — до ста двадцати. Каждому созданию отведен свой срок. А мы тут пытаемся спорить с элементарными фактами и основами, не имея на то никаких серьезных оснований. Напоминает ваши мысли?
Я радостно киваю. Катру с любопытством смотрит на меня.
— Смерть, — задумчиво говорит он, как будто и не обращаясь ко мне, — старая, добрая, неизменная спутница жизни. Единственное пророчество, которое можно сделать, не будучи пророком, состоит в том, что через сто с лишним лет все люди, живущие сегодня на этой планете, будут мертвы. Единственная деталь, которую мы абсолютно достоверно знаем о своем будущем — это то, что когда-нибудь мы умрем. Ни в чем другом здравомыслящий человек не может быть стопроцентно уверен. Планы не исполнятся, начинания не завершатся, все жизнь пойдет наперекосяк, и только смерть не оплошает. Придет и заберет.
Мне становится неловко. Слишком проникновенно он все это говорит. И взгляд у него при этом какой-то отсутствующий. Профессор прикрывает глаза и медленно цитирует:
— «…И выступит невыносимый пот. Жена уйдет, и брат родимый бросит, никто не выручит, никто не отведет…»
— «…Косы, которая, не глядя, косит», — заканчиваю я.
Катру умолкает и изумленно смотрит на меня.
— Ах да, — говорит он после секундной паузы. — У вас ведь литературное образование. Конечно же вы знакомы с творчеством Вийона.
Я мог бы сказать ему, что читал «Большое завещание» бродяги-поэта еще будучи школьником, но последствия операции сделали меня достаточно неразговорчивым. Демонстрация литературных познаний и так вызвала нестерпимый зуд в щеках и губах.
Профессор переходит на более прозаический тон.
— В общем, глупостью мы тут какой-то занимаемся — считаете вы. А что вы думаете по поводу того, что десятки болезней, которые люди умеют лечить сейчас, еще сто лет назад считались абсолютно неизлечимыми? Молчите, не надо напрягаться, я и так знаю, что вы мне ответите. Что смерть от болезни и смерть от старости — это совершенно разные вещи. Правильно? Вы ведь это собирались сказать? Вижу, что это. Но знаете, что примечательно? Мы тоже так считаем. И поэтому в своем эксперименте делаем ставку на психологию. Этим примером я только хотел показать, что считающееся невозможным сегодня становится само собой разумеющимся завтра. Эта человеческая уверенность в очевидном — как она опасна. Мы до сих пор толком не знаем, как устроен человек, понимаем только механическую сторону сложнейших процессов в наших организмах, беспомощно наблюдаем за тем, как люди умирают от смертельных заболеваний. Да что там сложнейшие процессы — такое, казалось бы, привычное явление, как сон, и то не имеет пока никакого однозначного объяснения. И мы себе хорошо отдаем в этом отчет. Мы исследуем, боремся, надеемся на успех. И только со смертью нам все ясно.
Его речь постепенно становится все более горячей.
— Взгляните на обычного человеческого ребенка. Вот он родился — голенький, крошечный, ничего не понимающий. И пошел развиваться. Физически и умственно. Накапливать информацию об окружающем мире. Вырабатывать условные рефлексы и улучшать безусловные. Подушка мягкая. Стенка кроватки твердая. К горячему прикасаться нельзя — это больно. Надо слушаться старших — а то накажут. И вот уже в его голове формируются, а затем намертво отпечатываются правила, соответствия, ожидания. Его организм начинает вести себя в соответствии с внешними раздражителями уже без длительных размышлений. И примечательно то, что зачастую его реакция вызвана не столько внешними раздражителями, сколько заученной, вбитой в подсознание информацией о них. Самый очевидный пример — вагинизм, хотя это, разумеется, не детское состояние. И наряду с другими понятиями в его мозг проникает ядовитая информация о смерти. Она везде — в жизни, в разговорах, в литературе. Ребенок наблюдает за тем, как уходят старики, слышит разговоры взрослых, читает книги, смотрит фильмы. И уже в самом нежном возрасте его учат тому, что и его собственное существование не вечно. Взгляните на мировую литературу — вы не найдете практически ни одного произведения, в котором не упоминается смерть. Любая книга от солидного «взрослого» романа до тоненькой детской сказочки шепчет, говорит, кричит о неизбежном конце. Попробуйте перебрать в памяти любые произведения, которые придут вам на ум — и вы с ужасом или любопытством обнаружите в каждом из них если не само слово, то намек, если не трагедию, то шутку. Лавиной идет на ребенка идея о неминуемой смерти. И будьте уверены, он ее превосходно усваивает! И вот уже бегут, бегут сигналы из мозга. Отдерни руку — там горячо, прикрой глаза — ветер принес песок, взрослей — тебе предстоит умереть… И организм послушно отдергивает руку, прикрывает глаза, взрослеет, стареет и умирает.
Катру назидательно рубит воздух ладонью, произнося последнее предложение. «Взрослеет» — взмах, «стареет» — взмах. Затем он умолкает и, немного помолчав, сухо заканчивает:
— Нам, группе профессионалов, идея эксперимента отнюдь не представляется глупой. Возможно, вам стоит более непредвзято взглянуть на нее. Не забывайте, что в свое время вы тоже получили свою долю ядовитой информации, о которой я сейчас говорил.
После этого мы молчим. Он думает о чем-то своем, мне как-то не до разговоров. Проникнутая искренней верой речь Катру несколько поколебала мое скептическое отношение к эксперименту. Он вдруг улыбается и говорит:
— Не ожидали вы услышать такую проповедь?
Я тоже улыбаюсь в ответ, правда, едва заметно. И тут же думаю, что эту теплую обстановку можно хорошо использовать. Стараясь как можно меньше шевелить губами, я спрашиваю:
— А как зовут подопытного?
Не переставая улыбаться, он говорит:
— А разве доктор Тесье вам этого не сказал?
«Сейчас скажет!» — торжествующе вопит во мне раззадоренное любопытство. Я отрицательно качаю головой и неизвестно зачем пытаюсь изобразить сокрушенный вид под бинтами. С той же приветливой улыбкой Катру произносит:
— И правильно сделал. Вам этого лучше не знать.
«И ты, Брут…», — разочарованно думаю я. «Брут» тем временем несколько язвительно говорит:
