Нева здесь угрюмая. Ей точно скучно после дворцов и парадных особняков омывать унылые домишки заставы. Я соскакиваю с поезда там, где Нева подбегает к корпусам Торнтоновской фабрики. Напротив поднимаются три этажа нашего дома. Там пункт кабельной сети, которым заведует отец. Я вбегаю в подъезд. В радостной приподнятости (она не покидает меня с первых дней революции) вхожу домой. Кто-то из товарищей монтеров открывает дверь.
— Наши дома? — спрашиваю я и оглядываюсь, висят ли в передней знакомые пальто.
Но мужское черное драповое пальто на вешалке мне незнакомо. И на столике чей-то длинный теплый полосатый шарф.
— Кто у нас? — спрашиваю я монтера.
— Вернулся Сталин… — отвечает он. — Из ссылки… Только приехал.
Сталин! Иосиф! Вернулся! Уже в Петрограде! Да, да: он ведь писал отцу с дороги. Мы ждали его. И все-таки эта весть поражает меня. Быстро распахиваю дверь. В комнате, у стола, стоит наш гость. Я помню: он не любит долго сидеть и, даже рассказывая что-нибудь, шагает по комнате. Движения его при этом спокойны и уравновешенны. И сейчас вот, увидев меня, он неторопливо делает шаг в мою сторону.
— А!.. Здравствуйте! — говорит Иосиф. Я не видела его четыре года. Четыре года, которые он провел в ссылке, в тяжком, суровом одиночестве. Да, конечно, он изменился. Я хочу уловить: в чем же то новое, что я замечаю в нем? В одежде? Нет. Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке.
Странными, пожалуй, кажутся мне его валенки. Он не носил их раньше. Нет, изменилось его лицо. И не только потому, что он осунулся и похудел, это, должно быть, от усталости. Он так же выбрит, и такие же, как и раньше, недлинные у него усы. Он так же худощав, как прежде. Но лицо его стало старше — да, да, значительно старше! А глаза — те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка.
— Как вы нас отыскали? — нахожу я наконец слова. — Вот уж не думала увидеть вас сегодня.
Иосиф вынимает изо рта свою трубку, — трубку, без которой с тех пор я не могу его представить.
— Видите, отыскал. Попал, конечно, туда, на старый адрес, на Выборгскую…
Там сказали… И куда вас в этакую даль занесло? Ехал на паровике, ехал, ехал, думал — не доеду.
— Да, мы недавно здесь. Думаем переезжать. А давно ли вы тут у нас?
Папа скоро вернется и мама тоже, — бросаю я слова, досадуя, что вот наконец-то из такого далека приехал долгожданный человек — и никто его не встретил, не принял, как надо.
— Да час, пожалуй, с лишним. Ну, как вы здесь все? Что Ольга, Сергей? Где Павел, Федя? Где сестра?
Я тороплюсь объяснить, что Павел на фронте и писем от него давно уже нет. Федя, наверное, где-то задержался. А Надя сейчас придет — она на уроке музыки.
И, спохватившись, я вспоминаю о своих хозяйских обязанностях:
— Вы, наверное, голодны. Хотите поесть? Я сейчас приготовлю.
— Не откажусь… От чаю не откажусь…
Я выбегаю из комнаты — скорей на кухню: успеть бы управиться. В передней сталкиваюсь с отцом.
— Иосиф приехал… — бросаю я на ходу. Отец торопливо шагает в столовую.
Я слышу взволнованные восклицания, вопросы. Папин голос радостно гудит.
Самовар только что разожжен, когда в кухне появляется Надя.
— Кто это у нас? — спрашивает она с любопытством. Она даже не успела снять свою шапочку и пальто.
— Иосиф приехал… Сталин…
— А!.. Иосиф!..
Надя сбрасывает пальтишко и идет в столовую. Когда я вновь появляюсь, чтобы накрыть на стол, в столовой уже оживленно и шумно. Отец, мама, Надя, Федя окружили Иосифа. Смех, взрывы смеха… Сталин в лицах изображает встречи на провинциальных вокзалах, которые присяжные, доморощенные ораторы устраивали возвращающимся из ссылки товарищам. Иосиф копирует очень удачно. Так и видишь захлебывающихся от выспренних слов говорильщиков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то…»
Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми.
— Кормите же скорее гостя, — торопит нас отец. Мы хлопочем вдвоем с Надей. И скоро на столе дымятся сосиски, которые, к нашей величайшей радости, нашлись в шкапу.
Долго мы сидим, слушаем гостя.
Сталин рассказывает, как торопился он в Питер из Ачинска, где застали его события 17 февраля. Он приехал в Петроград одним из первых. Конечно, если бы он ехал из Курейки, то был бы в пути дольше. С группой ссыльных он на экспрессе доехал из Ачинска в Петроград за четыре дня.
Сталин рассказывал, как попал он в Ачинск. В октябре 1916 года ссыльных призывали в армию. Из Туруханского края ссыльных-призывников и с ними Иосифа Вассарионовича отправили в Красноярск. Добирались туда на собаках, на оленях, пешком. На пути останавливались, встречались с сосланными товарищами, а чтобы не вызывать подозрения, устраивали гулянки: мобилизованные, дескать, кутят — прощаются перед уходом в армию.
Но для армии Сталина забраковали.
— Сочли, что я буду там нежелательным элементом, — говорил он нам, — а потом придрались к руке.
Левая рука Сталина плохо сгибалась в локте. Он повредил ее в детстве.
От ушиба на руке началось нагноение, а так как лечить мальчика было некому, то оно перешло в заражение крови. Сталин был при смерти.
— Не знаю, что меня спасло тогда: здоровый организм или мазь деревенской знахарки, — но я выздоровел, — вспоминал он.
Но след от ушиба на руке остался навсегда, к этому-то и придрались красноярские чиновники. Отбывать оставшийся срок ссылки они послали Сталина в Ачинск.
Мы просим Сталина рассказать о ссылке, о крае, где провел он столько лет. И он говорит: о севере, о тундре, о бесконечных снежных далях, о замерзших реках, где у проруби просиживают часами низкорослые добродушные люди. Он жил в их простой избе. Он заслужил их доверие, и они полюбили его.
— …Они звали меня Осипом и научили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда, замечаю — хозяева мои шепчутся. И однажды говорят: «Осип, ты слово знаешь!» Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили, — все равно, шла рыба или нет. А я выйду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место. Так — пока не добьюсь улова. Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне.
Он вспоминал северные реки: Енисей, Куренку, Тунгуску, волны которых текут, сливаясь с небом, спокойным и задумчивым, молчаливым небом севера.
Но яростны и неукротимы волны северных рек, когда они поднимаются на человека.
— Случалось, что буря заставала меня на реке, Один раз показалось, что все уже кончено. Но добрался до берега! Не верилось, что выберусь, — очень уж разыгралась тогда река.
Потом Иосиф Виссарионович начинает расспрашивать нас о пережитом. Ему интересны все наши рассказы.
Самовар давно потух, а мы все сидим и слушаем гостя.
— А когда вам завтра вставать? — спрашивает Иосиф. — Мне надо завтра рано утром быть в редакции «Правды».
— И мы встанем рано. Нам тоже надо в город… Мы разбудим вас, обещаем мы.
Сталина укладывают спать в столовой, там же, где спит папа, на второй кушетке. Мы уходим в комнату рядом — это наша общая спальня: моя, мамы и Нади.
Но спать нам не хочется. Мы с Надей болтаем, шепчемся, вновь и вновь вспоминаем. Неожиданно Надя повторяет слова вокзальных ораторов, которым так удачно подражал Сталин. Это до того смешно, что мы не можем удержаться и фыркаем в подушки. Мы знаем, что за стеной ложатся спать, но чем больше мы стараемся удержать смех, тем громче наши голоса. И вдруг стук в стенку.
