звучали ноты семейной трагедии. Ситуация чем-то напоминала отречение от старшего сына, позорное изгнание из полка, исключение из школы.
Мастера Бридж были разгневаны и испуганы, но еще сильнее задеты и оскорблены. Даже полиция не чувствовала себя победительницей.
— Конечно, свидетельства против этого погибшего, Пайна, достаточно убедительны, — сказал Оутс сэру Генри. Он говорил мягко, спокойно, но все время приглядывался к худому, смущенному человеку, недавно приехавшему адвокату Обри.
Сэр Генри мрачно кивнул головой и ничего не ответил.
— Я полагаю, он был движущей силой во всем этом деле, — неуверенно начал адвокат, все-таки решивший рискнуть, но в разговор неожиданно вмешался Обри.
— Мой дорогой, не будьте таким ослом, — перебил он своего защитника, — я нанял Пайна не только потому, что он идеально подходил для этой работы, но прежде всего потому, что у него настоящий организационный талант. Он отлично со всем справлялся, пока его не остановили.
— Осторожнее, — Оутс резко повернулся к нему, его изможденное лицо сразу же помрачнело. Стоявший сзади сержант полиции записал что-то в своем блокноте.
Обри на шаг отступил в тень и неловко развел длинными руками.
— Милые мои, это чистый абсурд, — произнес он своим низким, приятным голосом, как всегда гибким и убеждающим, — я искренне желал бы не вступать с вами в бой, а вы меня к этому явно подстрекаете, но бессмысленно делать тайну из того, чего нет в природе. Совершенно ясно, чем я занимаюсь. Ради всего святого, посмотрите на этих ребят за моим столом, как они аккуратно обращаются с зелеными папками, ведь в них — жизненно важный план управления нашей благословенной страной на сегодняшний день. Я прибег к нетрадиционным методам, чтобы заставить правительство спасти всех нас. Я это допускаю, но теперь подобные методы необходимы.
— Боже мой, Обри, вы понимаете, что говорите, — лицо сэра Генри побелело под цвет его волос.
— Да, Балл, разумеется, понимаю, — в тоне главы Института Бридж ощущалось подчеркнуто вежливое превосходство. — Большая часть вины лежит именно на вас. Вы совершили опаснейшую ошибку в прошлом году, когда не поняли значение моего финансового плана. У всех этих деятелей из Социального Кредита, а также у Кейнса и прочих имелись кое-какие идеи, или, вернее, их проблески, но никто из них не смог решиться и заглянуть вперед. Моя программа должна была радикально переориентировать экономическую жизнь страны. Мне не удалось убедить правительство, и оно не увидело смысла в этом плане. Я понял, что должен поставить его в такое положение, когда ему придется меня выслушать, и они окажутся этому только рады. Мне нужно было разрушить все основы современной экономики, создать хаос, и тогда они волей-неволей обратятся к единственному человеку, способному их спасти. Это совершенно ясно. Понять это не составляет никакого труда.
Он прижался к камину и говорил так, словно читал лекцию. Он чувствовал, что подействовать на собравшихся может лишь его интеллект, с высоты которого он и вещал.
— Бедняга Кэмпион, очевидно, полагает, что исполнил свой долг, — продолжал он, — а на самом деле он своим вмешательством предал страну, а быть может, и цивилизацию. Я держал в руках весь план, все его хитроумные ходы. Ничто не выходило из-под контроля. Я был хорошо знаком с Файбергом. Мы впервые встретились во Франкфурте много лет назад. Он любопытно мыслил. И был поразительно точен в деталях. Когда он снова приехал сюда, я знал, что он нацистский агент и, скажу честно, это я надоумил его использовать кладовые Мастеров как отличное хранилище для фальшивых банкнот. Я также упомянул, что Мастерам было бы лучше получать свои доходы от рейнских виноградников не деньгами, а вином, и заметил, что такой груз даст ему прекрасную возможность без каких-либо осложнений ввезти в страну эти банкноты. Верно и то, что я свел его с Энскомбом. Я знал, что, если подойти к этому человеку должным образом, он сохранит благоразумие. Не стоит сейчас волноваться. Я допустил это, уверенный, что все пройдет спокойно. В прошлом августе я понял, что нам нечего бояться, и никакая иностранная сила не сможет завладеть нашим планом, если мы уже вступили в войну. Я знал, что война начнется, а Файберг — нет. Он не верил, что мы так скоро станем противниками. Я видел, что деньги к нам поступали, и, когда началась война, добился, чтобы Файберга интернировали. Оружие оставалось в моих руках, и я мог пустить его в ход, когда понадобится. Я не прибегал к нему, пока действительно не убедился, что иного пути у нас нет. Тогда я осознал — надо что-то делать и без промедления. Мой план был единственным спасением. Я нашел Пайна, а он подобрал себе помощников, и благодаря ему я разработал этот грандиознейший крах, чтобы после из обломков воссоздать наконец надлежащий порядок. Вы, конечно, следите за ходом моих рассуждений?
Они следили. Все в комнате, будто околдованные, замерли от его слов. Старый адвокат плакал. Он был порядочным человеком и пользовался широкой известностью. Он отодвинулся и пересел в угол, то и дело вытирая лицо платком.
— Боже, спаси мою душу, — монотонно приговаривал он сквозь слезы. — Боже, спаси мою душу. Боже мой, Боже, спаси мою душу.
Оутс, сидя в кресле, наклонился вперед. Вид у него был совсем больной, и он, несомненно, действовал вопреки советам врачей.
— Скажите, конверты в Институте надписывали добровольцы? — спросил он. — Эту огромную работу организовала какая-то женщина, не так ли?
— Вы имеете в виду мисс Эриксон? — В лице Обри проступило сожаление. — Да, она делала это для меня, и у нее все очень хорошо получалось. Она, конечно, не имела ни малейшего представления, зачем мне это понадобилось. Она из тех добросовестных людей которые благодарны, когда им просто дают работу. Насколько мне известно, она на редкость сдержанна молчание для нее что-то вроде религии. С другой стороны, Пайн и его ребята создали частный фонд чтобы прибрать к рукам денежки, пока весь рынок не полетит вверх тормашками. У них другой темперамент. Они думали, будто я не в курсе дела, и вообразили, что тем самым обманывают меня, а, значит, я верно угадал в них преступную жилку и сумел воспользоваться ей в собственных интересах. Вот это я и называю точным подбором людей для той или иной работы. Тут нужны талант и искусство. Иными словами, мой план управления страной основывался именно на подобном подходе.
Сэр Генри провел короткими пальцами по волосам. Губы у него были серыми. Он выглядел очень усталым.
— Вы не объяснили, какую роль собирались играть в этом вашем новом правительстве? — сказал он.
Обри повернулся к нему. Сейчас он казался выше и тоньше, чем обычно, в его светлых глазах горел огонь.
— Я, конечно, мог бы иметь такую же власть в стране, как и в Институте Бридж, — ответил он. — Это очевидно. Если пришла пора действовать быстро и безжалостно, кому-то необходимо взять на себя всю ответственность.
Когда он кончил говорить, в комнате воцарилось полнейшее, почти наэлектризованное молчание, и отголоски его последних слов как будто повисли в воздухе. Для Кэмпиона эти минуты стали самыми страшными. Ли Обри был блестящим, одаренным человеком и в своей узкопрофессиональной сфере, бесспорно, чрезвычайно полезным, но теперь, когда он стоял здесь и чуть заметно усмехался, все поняли, что вера в собственное превосходство настолько оторвала его от действительности, словно он жил в цветной стеклянной колбе.
Он совершенно не сознавал масштабов своего преступления. В душе он продолжал верить, что только он один способен управлять империей и был готов разрушить ее экономику, чтобы затем встать во главе страны.
Люди, доверявшие ему и преклонявшиеся перед ним, по-прежнему, не отрываясь, смотрели на него, и в выражении их глаз улавливалась одна и та же мысль: «Это не просто материал, из которого формируются диктаторы. Подобное безумие до поры до времени нелегко обнаружить».
Кэмпион отодвинулся от стены и зашагал к выходу. Он не мог больше выносить давящее напряжение, нервы у него были уже на пределе, а последний эпизод стал каплей, переполнившей чашу. Он чувствовал себя больным и опустошенным. В доме хозяйничала полиция. В гостиной, рядом с холлом, плакала женщина, ее всхлипывания перекрывал спокойно рокочущий голос допрашивающего офицера. Кэмпион догадался, что
