Рыжка насторожила уши и зло захрапела.
— Пойдём! — сказал я. — Не надо её волновать.
— Ага! — согласилась Ирина. — А то от волнения может молоко пропасть. Мама моя говорила, от волнения молоко пропадает. Только давай ещё посмотрим.
Мы ещё раз посмотрели на жеребёнка, который, причмокивая, тянул вымя и от удовольствия притоптывал копытцами.
— Ребятки! — позвал нас дядя Толя.
Мы вышли из конюшни, жмурясь от солнца.
— Вы того! — сказал старик. — Поспешайте-ка в лагерь, а то там вас хватиться могут. И сегодня и завтра, аж до воскресенья не ходите. Сапёры будут в карьер мины и бомбы вывозить.
— Какие бомбы?
— Да неразорвавшиеся, которые разрядить не удалось. Их в карьер вывезут и там взорвут. Вас в лагере, наверное, каждый час пересчитывать будут, так что вы бегите, а то могут вас хватиться.
— Что, устала? — спросил я Ирину, когда мы перешли брод и я заметил, что девочка стала отставать.
— Нет. Ни капельки. Только что мы никак не дойдём? Вроде, как в деревню шли, дорога короче была.
— Знаешь что, — сказала она немного погодя. — А ты ещё знаешь какую-нибудь сказку про настоящее, ну, как про рябую курочку?
— Конечно.
— Расскажи, мы и дойдём быстрее.
И она взяла меня за руку.
— Ну, слушай. Эта история случилась с папой на войне. Он нам её в письме написал. Было на фронте затишье. Немцы не наступали — выдохлись, а наши ещё сил не накопили. Сидели в окопах, друг против друга, перестреливались, а боёв больших не вели. У наших солдат в траншее жила ручная мышь Клара. Это была очень хорошая мышь. Уж неизвестно, кто её надрессировал, но только умела она стоять на задних лапках, брать корм из рук и кружиться, если вдруг начинала музыка играть. Ну, танцевала, в общем.
Солдаты её очень берегли. И чтобы ночью не наступить на Клару, устроили ей гнездо в каске, а каску ставили на бруствер, на край окопа, значит.
Однажды фашисты решили взять наших бойцов в плен. Подкрались незаметно. Спустились в окоп. Идут. А наши бойцы в блиндаже спали.
— А часовой? — спросила Ирина тревожно.
— А он не слышал.
— Заснул, что ли?
— Ты что — заснул! Боец на посту никогда не спит! Папа про часового не писал. Вот немцы крадутся по траншее. Один как поскользнулся и схватился рукой за край окопа. А там стояла каска с Кларой. Мышка выскочила да прямо ему за шиворот. Тут фашист как заорёт! Наши бойцы выскочили из блиндажа. Из автоматов — та-та-та-та!.. Так Клара спасла наших бойцов.
— Хорошая сказка, — похвалила Ирина. — Только про курочку лучше. Я мышей боюся…
А я вдруг подумал про того немца, которому мышь за шиворот упала. Он почему-то показался мне похожим на Александра. Закричал. Значит, тоже мышей боялся… Его из автомата — та-та-та-та… И он упал на дно окопа. Убитый. А может, у него дома дети остались? Мать? Вот что значит война.
— Нет! — сказал я. — Эта сказка не так кончается. Наши бойцы выскочили из блиндажа: «Руки вверх!» И все немцы сдались сразу, и наши взяли их в плен.
— Ой! — прошептала Ирина. — Кто это вон там стоит?
— Где?
— Да вон.
Мы уже были у самого нашего лагеря. Там играл баян и слышался голос Алевтины Дмитриевны:
— И раз, и два, и три…
Это девочки репетировали художественную гимнастику.
У самого забора спиною к нам стоял солдат. Я его узнал.
— Гриша! Пчёлко!
Он не услышал. Он смотрел туда, где шла репетиция, и улыбался задумчиво.
На нём была белая от стирки гимнастёрка, отглаженные бриджи, аккуратные обмотки и начищенные ботинки.
— Гриша! — тронул я его за гимнастёрку.
— Тю! — сказал он. — Та це мий знаемый. Добридень!
— Здрасти.
— А я задывивсь, як воны выробляють гимнастыку. Ой и гарна ж у вас учителька! — вздохнул он.
— Хочешь, я тебя познакомлю?
— Ни! Ни! — замахал руками солдат. — Ни за що! Ты шо, сдурел? Вона учителька, а я хто?
— А ты солдат!
— От и оно, шо солдат. Кода б я был, наприклад, охвицер або сержант… а то тильки солдат. Хиба ж ей солдат ровня?
— Да у тебя ж вон сколько медалей! — Я их только что заметил и насчитал семь штук, да ещё два ордена Славы!
— Га! — солдат безнадёжно махнул рукой. — Стой, ось я тоби дам… — Он сунулся в куст и достал оттуда огромный букет белого махрового шиповника.
Ирина ахнула и всплеснула руками.
— Ось! Витдайте учительки. На памьять. От.
— Сам и отдай.
— Ни! Ни! — замахал он на меня руками так, что все медали на его груди зазвенели. — Не можно. Витдайте, будьте ласковы.
— Мне что, — сказал я, — я отдам. Может, чего передать?
— Кажи, есть один солдат… Та ни, ничего не треба передавати. Дякую! Спасибо! — И он побежал к дороге.
Букет был огромным. Ирина держала обеими руками охапку белых, опьяняюще пахнущих веток.
— Смотри не уколись!
— Да тут все шипы срезаны.
— Во! — хмыкнул я. — В Алевтину втрескался!
— Ну и что? — сказала Ирина. — И ничего смешного.
— Ты на него посмотри! Маленький вон какой. Некрасивый. Конопатый. Он же меньше Алевтины!
— Ну и что?
— Ну как же они поженятся, если он такой некрасивый?
— Ну и что? Зато он хороший. Вот именно что даже очень хороший… Цветы принёс.
— Да он и по-русски говорить-то не умеет.
— Он украинец, вот и говорит по-украински. У меня бабушка, не баба Настя, а которая в Армении живёт, она вообще по-русски говорить не умеет, так что же она, плохая, что ли?
— То бабушка! А то солдат! Вообще-то, — нашёл я выход, — если бы он стал генералом… Или хотя бы полковником, и приехал бы на коне! Тогда, может быть…
— А может, он ещё и станет генералом!
— Ха! Сказала! Да на генерала знаешь сколько нужно учиться?.. Ты на него только посмотри! У него всё лицо конопатое!.. Хоть бы он гвардеец был, а то так… Ведь он даже не сапёр, он из строительного батальона. У него на погонах эмблемы такие. Другие разминируют, а он им обед доставляет.
— А ты, Боречка, очень даже вредный! — сказала Ирина и пошла впереди меня.
— Ну и пожалуйста! — закричал я ей вслед. — Зато, к вашему сведению, я правду говорю. Никакой он
