— Немец деревню сжёг, — пояснил дядя Толя. — В землянках живут. Обстраиваются потихонечку. Вот уж пол-улицы построили. Не горюй! Построим лучше прежнего.
Мы прошли улицей; на крылечках сидели старушки, пугливые малыши в грязных рубашонках выглядывали из землянок, два старика тесали жерди, приветливые псы махали хвостами и задирали ноги на брёвна, лежащие вдоль улицы.
— Сейчас в землянках, почитай, никто уже и не живёт, так вроде как кладовки, по старой памяти печки топят. — Дядя Толя словно извинялся за то, что я видел.
— Вокруг нашего дома в городе, — сказал я, тоже всё сгорело. Наш дом каменный, четырёхэтажный, и ещё несколько домов каменных уцелело, а все деревянные сгорели. Я не помню, как они горели, а бабушка говорит — страшно было. Немцы совсем близко подошли. Мама на фронте, папа на фронте. Эвакуация закончилась, а мы остались. Бабушка решила — будь что будет… Ничего, дядя Толя, всё построим! Ещё как построим!
И вдруг я почувствовал знакомый запах! Так пахла папина кубанка! Мы подошли к большому сараю. И я увидел живую лошадь! Этот запах шёл от неё. Я первый раз увидел так близко живую лошадь!
— Доброго здоровьичка! — сказал мужик с деревяшкой вместо ноги, что сидел на лавочке около конюшни. Дядя Толя присел рядом, они закурили, стали разговаривать про какие-то скобы, про шифер, про тёс… А я всё ходил вокруг лошади. Всё рассматривал её и упряжь, всё не мог надышаться её запахом.
Лошадь смотрела на меня фиолетовыми глазами, обмахивалась хвостом от мух, вздыхала, переступала. Огромная, тёплая, покрытая гладкой шерстью, она возвышалась над моей головой. Я стал рвать траву. Лошадь потянулась и шёлковыми губами приняла у меня из ладоней корм. Я гладил её по выпуклой груди, по животу, где под кожей проглядывали упругие жилы, и не мог оторваться.
— Вот как прилип! — сказал одноногий мужик. Это, наверное, и был дядя Коля-мордвин.
— Кровь его такая, — сказал дядя Толя. — Отец у него в казаках служил.
— Погиб?
— Известное дело! Кавалерия… Одна кубаночка с войны возвернулась. Бабка внуку за великие заслуги её надевать даёт.
— Ишь ты! — сказал одноногий. — И заслуги имеет?
— А ты думал! Отличник — раз! Песни поёт! Так «Варяга» пел, как в Большом театре хор Пятницкого! Это два! И вообще парень исправный.
— Спел бы, — сказал инвалид.
— При другом случае. Сейчас молоко надо везти, к ужину не поспеем.
Мы сели в телегу.
— Ну!.. — сказал страшным голосом дяди Толя, и лошадь тронулась. Мордвин помахал нам кепкой. Мы заехали на форму, где рогатые коровы рассматривали меня, как диковину, и шумно сопели блестящими, большими, как блюдца, носами. Дядя Толя грузил бидоны на телегу.
Мы выпили молочка, и доярки посетовали, что нет хлеба.
— Ничо, бабоньки, — сказал дядя Толя. — Была б земля — хлеб будет. — И мы тронулись в обратный путь.
Мы поехали через деревню, с телеги мне было хорошо видно разбитые фундаменты и груды кирпичей на мосте сожжённого села.
— Чего загрустил? — спросил дядя Толя. — Ты не дома жалей, ты людей жалей… Дома-то новые поставим, а людей не возвернёшь. Пошло нас на фронт девяносто три человека, а вернулось двое. А давай-ка мы с тобой споём лучше! — И, не спрашивая моего согласия, передал мне вожжи.
Ух ты! Я правлю конём! Я правлю конём. Эта большая лошадь слушается, что я ей велю!
— Но, но!.. — кричу я и хлопаю вожжами, как взрослый, и она бежит рысцой. — Тпру!.. — и она замедляет бег и, кивая головой, обмахиваясь хвостом, трудолюбиво и споро тянет телегу.
запевает дядя Толя хрипловатым прокуренным голосом:
— Знаешь такую песню?
подхватываю я и чувствую, как голос мой звенит и разносится далеко по лугам и лесам.
Дядя Толя одобрительно похлопывает меня своей огромной рукой по спине в такт словам, лошадь бумкает копытами, скрипит телега.
— Пррри-ими-и-и! — слышу я крик сзади. Мальчишки, болтая локтями, пролетают мимо на разномастных лошадёнках.
— В ночное поскакали, — говорит дядя Толя. — Ночью, значит, коней пасти будут.
«Какое счастье скакать на лошади!» — думаю я, и сердце моё сжимается от зависти к этим мальчишкам, что пылят уже за бугром.
Солнце цепляется за кусты, оно стало красным и нежарким. Идёт вечер. Скоро наступит ночь. Первая ночь, которую я буду спать не дома. Впечатления дня распирают мою голову: линейка, деревня, наказание и прощение, футбол всё перемешалось. Но самое главное — кони, кони скачут, стоит мне только сомкнуть веки.
— Кони скачут… — шепчу я, засыпая.
Глава пятая
ПРИВИДЕНИЯ В БОЛОТЕ
— Вставай! Вставай! — кто-то шепчет мне в ухо, и с меня стягивают одеяло. Я открываю глаза и вижу Серёгу, он стоит, закутавшись в простыню, как в плащ. — Айда девчонок пугать!
— Не пойду я!
— Да ты не бойся! Тётя Паша спит уже, — шепчет Серёга. И правда, из-за загородки раздаётся такой храп, точно шкаф с посудой двигают или танк идёт.
— Я не боюсь, — говорю я. — Не хочу, и всё.
— Это он выделяется! — пищит Липский. — Показывает, какой он особенный. Или влюбился в кого- нибудь — пугать не хочет.
Сам Липа уже простыню на голову натянул. Только он больше смахивает не на привидение, а на тощего зайца.
— Просто дрейфит на улицу идти, — Федул говорит.
— Ничего он не дрейфит! — говорит Серёга. — Он просто ещё не петрит, какую мы мощную штуку
