с большими меховыми манжетами. Они торопились по Невскому мимо Гостиного двора…
У нас в школе есть стенд по истории: Ленинград в блокаде. Как раз на этом месте, где бегут-торопятся пешеходы, всего через полтора года будут лежать убитые.
Я подумал об этом, когда наткнулся на большое, набранное крупным шрифтом сообщение: «1 сентября 1939 года германские войска нарушили границы Польши». И тут же была напечатана карта. Я никогда такой не видел. Почти вся Европа была залита чёрной краской — Германия, Испания, Италия, Австрия, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Финляндия, Греция, Болгария — и всюду фашисты, фашисты, фашисты, и все против нас… У меня на руках сделалась гусиная кожа.
Я раньше говорил: «Это было до войны». И мне казалось, что это ужасно давно. До войны была революция, нашествие Наполеона, татаро-монгольское иго. И всё! А тут только один год мелькал передо мною на страницах газет, и тысячи событий рвались снарядами, грохотали оркестрами; люди смеялись, плакали, сходили с ума от горя на пожелтевших страницах.
«Воссоединение с Россией братского белорусского народа!» На плакате крестьянин в вышитой сорочке целует солдата в старой глубокой каске.
А на другой странице: «Открылся новый детский комбинат. Дети рабочих Невской заставы получили от рабочих в подарок сразу ясли, детский сад, школу и летнюю спортивную площадку. Быстрее растите сильными, крепкими, юные пролетарии!»
Я даже не могу сказать, какие мысли приходили мне в голову, но мне было как-то не по себе. Тревожно. Перед глазами мелькали газетные строчки, рябые фотографии.
«11 мая. ТАСС. Красная Армия, верная союзническому долгу, совместно с войсками Монгольской Народной Республики вступила в бои с японскими захватчиками…»
На фотографиях солдаты рыли окопы в абсолютно голой степи. Лётчики улыбались, стоя у маленьких тупоносых самолётиков.
Страшные снимки наших раненых, попавших к японцам в плен. Ничего не разобрать, видны только босые ноги.
Я листал газеты и читал, читал, хотя ведь это было совсем не обязательно читать. Даже совсем не нужно. Нужно было найти фотографию, если, конечно, она опубликована, переписать подпись, и всё… Но каждый день я бежал в библиотеку и снова, и снова листал газетные страницы. И мне было даже жалко, когда подшивка кончалась и нужно было ставить её на полку. Мне казалось, что там осталось ещё много интересных статей и фотографий, которые я просмотрел только мельком.
Главное, я прекрасно понимал, что нужно учить уроки. Я про них всё время помнил, но ни дома, ни в школе ни о чём, кроме газет, не мог думать и сразу после занятий как на крыльях летел в Дом прессы. И там, когда листал газеты, я постоянно помнил, что нужно идти домой и учить уроки, ну хотя бы письменные, но никак не мог оторваться и всё твердил себе: «Ну вот ещё один номер. Вот ещё одну страничку», а потом — раз — библиотекарша подходит: «Спать пора, уснул бычок!» Она всегда с этой присказкой у меня подшивку забирала. Я на часы гляну — действительно, не то что бычок лёг в кроватку на бочок, но и уроки учить уже некогда, и глаза совершенно слипаются.
И вдруг я получил двойку. По английскому. Наша учительница Надежда Ивановна даже расстроилась и всё спрашивала:
— Макаров, а ю илл? (Мол, не заболел ли ты?)
— Нет, — говорю. — Ноу! Ничего я не илл…
— Ай донт андестенд… Вери бед!
А я и сам ничего не понимаю, кроме того, что это, конечно, вери бед… Уж куда хуже.
Я бы, наверное, скатился в двоечники, если бы вдруг на странице «Ленинградской правды» не увидел знакомые лица танкистов и пионеров.
«Герои-орденоносцы, участники боёв на Халхин-Голе Н. Демидов, С. Иванов и В. Мироненко приехали в родную школу». Фото Ф. М.
Глава девятая
БАБА СОНЯ
— Ну вот! Ну вот! — сказал Георгий Алексеевич. — Так я и думал! Смотри.
Он достал фотографию и увеличительное стекло.
— Вот здесь, в углу, под букетом… видишь… «Ф. М.». Моя догадка подтверждается!
— Так вы и раньше знали, что это Ф. М. снимал? — закричал я. — Так что же я напрасно столько времени работал?
— Раньше предполагал, а теперь знаю! Ты, Костя, запомни: в нашем деле всё должно быть доказано. Мало ли кто что предполагает! Теперь пойдём к бабе Соне!
— Кто это?
— Великая женщина! Это, как мне кажется, самая старая машинистка во всём мире. У меня такое впечатление, что она ровесница машинописи. Во всяком случае, в тридцать девятом году она уже работала в газете и наверняка знает, кто такой Ф. М.
— Ф. М. — это Форген-Морген, — сказала басом маленькая старушка, выглянув из-за старой печатной машинки. — Ха! Кто же его не знал! Форген-Морген! Он ещё на Исаакиевском соборе повис. Искал, знаете ли, интересный ракурс и свалился. Форген-Морген! Ха!
Она была одета и причёсана как тётеньки с газетных снимков, и на голове у неё был такой же беретик, и волосы коротко пострижены, но только те были молодые, а она старая. Волосы у неё были совсем седые и морщин было так много, что лицо казалось покрытым сеткой. И от этого ещё больше похоже на фотографию. Но это была странная фотография, словно на ней постарела не бумага, а изображение.
— Форген-Морген! Ха! Это был самый остроумный репортёр из тех, кого я знала. С ним всегда что- нибудь случалось. Когда в СССР приезжал Риббентроп, Форген-Морген так прыгал, выбирая точку съёмки, что у него лопнули брюки! Он потом всем говорил, что это был его вызов фашистской Германии.
— Как его звали? — осторожно спросил Георгий Алексеевич.
— Форген-Морген! — рявкнула баба Соня.
— Странное какое-то имя…
— Кто сказал, что это имя? Это прозвище или псевдоним! Действительно, как же его звали? — задумалась она. — Вот ведь штука какая… Подписывался он Ф.М., а как же его звали? Я его года два назад встретила: «Привет, Форген-Морген!» А он уже совсем старенький, еле ходит. Вернее, не ходит, а скачет! Всегда скакал и сейчас пытается! Как же его звали?
— Так, значит, он жив? — спросил я.
— Ха, а что с ним будет? Форген-Морген! В войну всех потерял, а сам жив остался. Я помню, он приехал с фронта и всё повторял: «Я ехал на фронт, и жена боялась, что я погибну под бомбами! Я остался жив, а под бомбами погибли она и дети! Где, я спрашиваю, справедливость?» Очень плакал.
Она говорила, уставившись в одну точку, и я удивлялся, что Георгий Алексеевич ни о чём её не спрашивает, а только внимательно слушает.
— Да! — закричала вдруг баба Соня. — Его звали Фома! Или Фёдор, но то, что на «Ф», — это точно. Смешное было имя! Какой-то старинный Фемистокл или Феокрит, но скорее всего Фома.
— А где вы встретились? — спросил Георгий Алексеевич.
— Как где? В Союзе журналистов! В правлении. На открытии выставки! «Ты, — говорит, — Сонечка, будешь ходить сюда обедать и ко мне наведайся!» Но мне туда ходить в столовую далеко! Зачем я буду туда ходить, когда у нас здесь прекрасный буфет! Ещё свой телефон дал!
— Где он? Где телефон?! — подскочил я.
— Ха! — сказала баба Соня. — Я бы тоже хотела знать — где? У меня же украли записную книжку! Да-да! Украли! Наверно, думали, что это кошелёк! Но я ещё не выжила из ума, чтобы оставлять кошельки
