Глава восемнадцатая
ВОТ ТАК ВСЕ И КОНЧИЛОСЬ
Васька плакал. Он сидел на корточках, прижавшись спиной к гранитному парапету набережной, уткнув лицо в колени, и плакал. Я стоял рядом как столб. Когда он стал всхлипывать, я растерялся, потому что разве можно реветь в шестом классе, да ещё мальчишке?
Он ещё там, у Антонины Николаевны, стал мокрыми глазами поглядывать, когда она нам извещение и письмо показала и, спохватившись, кинулась Ваську умывать и поить нас чаем.
Мы больше не говорили ни про Мироненко, ни про Демидова, ни про Серёжу Иванова. Что говорить? Учились все вместе в школе, пошли вместе в танковое училище, вместе воевали, и все трое погибли…
Фотографию Антонина Николаевна положила на стол лицом вниз, чтобы на неё не смотреть, а то она от неё оторваться не могла, всё оглядывалась, гладила рукой, и замолкала на полуслове…
И ещё я заметил, что она на меня старается не смотреть.
Она захлопотала, доставая из серванта чашки, сухари ванильные да конфеты… Но Васька ни к чему не притронулся и весь как-то обмяк. А когда Антонина Николаевна повела его умывать, и потом он был весь как тряпка, только глазами мокрыми по стенкам водил…
А когда мы простились и ушли, он и двух кварталов не отошёл, свернулся калачиком и зарыдал.
— Пойдём домой! Ну что ты… — говорил я, стараясь поднять его, но он отмахивался:
— Сейчас, сейчас, — и не вставал…
— Ну что ты как девчонка разревелся! Ну погибли. Уже тридцать лет прошло со дня Победы… Что же всё плакать?
— Да пусть хоть сто лет пройдёт! — закричал Васька. — Пусть хоть миллион — всё равно их жалко будет… Тебе-то хорошо! — всхлипнул он. — У тебя дед живой, а мой без вести пропал! А мамин отец от ран умер! Ни одного деда у меня нет и ни одной бабушки… — И плечи у него опять затряслись.
— Ага! — Я не хотел его дразнить, мне самому плакать хотелось, но нужно же было, чтобы Васька перестал реветь. Хорошо ещё, что было поздно и никого из прохожих мы не видели. А то бы уже пристали: «Мальчик, кто тебя?» — Ага, — сказал я Ваське, — так это ты не дедов своих жалеешь, а себя, потому что у тебя дедов нет. Дед — это не игрушка…
Я не успел договорить, потому что Васька вскочил и двинул меня в глаз кулаком. Ещё хорошо, что я увернуться успел, а то бы синяк был… Ну, я ему, конечно, тоже… Мы катались по тротуару, и Васька как сумасшедший кричал:
— Дурак! Не понимаешь ничего! Она же его до сих пор любит! У неё же никого нет… Дурак! У неё ни детей, ни родственников!
Драться было трудно, потому что мы были в зимних пальто, да и вообще — чего драться-то? У меня на Ваську совсем зла не было, да и он, наверно, ударил меня потому, что очень расстроился. Ну, на нервной почве, значит…
Мы запыхались и перестали драться…
— Ну ладно, — сказал я. — Что ты взъелся-то?
— Дурак! — дулся Васька. — Ты понимаешь, кто для Антонины Николаевны этот Сергей Иванов? Самый лучший человек на свете. Она его любит, а его убили… Его нет! Понимаешь, нет! Убитый он!
— Чего ты орёшь? — закричал я на Ваську. — Ты думаешь, я вообще…
— Я всё удивляюсь, — бормотал Васька. — Как ни придёшь во Дворец, она там: с утра до вечера! А у неё нет никого! Ей идти некуда! Она и музыкальное училище, наверное, кончила, чтобы на этого Иванова походить… У неё в доме видал какая холодина? Она туда только ночевать приходит!
Снег сыпался на нас, блестел в свете фонарей, словно вокруг каждой лампы был намотан прозрачный сверкающий шар света и снежинок.
— Хочешь, — сказал я Ваське, — я в оркестр запишусь?
— Врёшь? — не поверил он.
— А что? — сказал я. — Из следопытов я ушёл, да теперь и искать некого: убиты они все трое… Дома мне тоже делать нечего. Давай запишусь?
— Нормально! — сказал Васька. — У нас, знаешь, в группе ударных всегда есть вакансии — хочешь в большой барабан бить или в тарелки, а потом на трубу перейдёшь? Или на корнет? А? И будем вместе ходить и возьмём над Антониной Николаевной шефство…
— Ладно! — сказал я.
— А то Сергея этого убили, детей у неё нет… За неё и заступиться некому.
— Её обижает кто?
— Обижают не обижают, а всё равно она одна! — сказал Васька. — А этот Сергей Иванов, наверное, и не знал, что она его любит.
— Почему это не знал?
— Да потому, что на той фотографии ему двадцать лет, а ей не то двенадцать, не то тринадцать… Она бы ему сказала: я вас люблю! Он бы ей: иди в куклы играть… А потом они и не виделись!
— Да! — сказал я. — Я раньше думал, что такая любовь только в кино… А у меня, знаешь, тётя Ага тоже до сих пор своего мужа вспоминает и любит…
— Они, наверное, были очень хорошие, — сказал Васька. — Этот Иванов так вообще как Тимур…
— И почему это хорошие всегда погибают? — сказал я.
— Всякие погибают, — возразил Васька. — Только хороших помнят, а плохих нет… Вот и всё.
— И ещё потому, что они везде первые идут! Такой молодой был и столько всего успел…
— А ты бы хотел с ним встретиться? — спросил Васька.
«Я бы не хотел! Ещё как бы хотел! — подумал я. — Ваське-то что, у него всего и забот — тройки, двойки да хомячки… А у меня…»
И я как вспомнил про следопытов, про то, как меня выгнали, и про то, как дед шутит, да вообще про всю свою жизнь… И такая взяла меня тоска…
