Вадимка и совсем потерял своих спутников из виду.
— Хуторец, да это ты, что ли? — едва расслышал он сквозь стоявший кругом гомон.
Вадимка свалил чемодан на затоптанное грязью шоссе.
Перед ним стояли два его соседа — Василий Алёшин и Яков Чугреев. Он с трудом поверил глазам — в такой уйме народу и вдруг соседи! Чугреев был с винтовкой и шашкой, Алёшин — без оружия.
— Ты с кем? — спросил Алёшин.
— Да вот… Офицер пошёл… А я следом.
— Плюнь ты на своего офицера, приставай к нам… Теперь хуторцам надо держаться гуртом, — приказал ему Алёшин. — Служба наша кончилась!
— А это чей? — спросил Чугреев, кивнув на чемодан.
— А это офицеров…
— Где ты будешь теперь искать своего офицера? Нехай он идёт себе с богом, а его добро нам пригодится, — сказал Чугреев и взял чемодан.
— Держись, Вадим, за нас. Пропадать, так всем вместе, — твёрдо сказал Алёшин.
Так Вадимка попал на эту пристань, на самый край русской земли.
Глава 2
«ВОТ ТАК-ТО!»
Теперь, лёжа на ворохе английских шинелей, пахнувших нафталином и гарью, Вадимка старался уверить себя, что его друзьям — Гнедому и Резвому — будет хорошо. И это успокаивало. Происходящее в порту все больше и больше доходило до его сознания. Плотная громада людей, освещённых ослепительно мигавшим пожаром, напомнила Вадимке большую картину «Страшный суд», которую он видел в притворе их хуторской церкви. Богомаз изобразил на ней вот такое же множество людей. Кругом люди… люди… люди. Небольшая их кучка, во всем белом, шла в рай, остальные, в тёмных одеяниях, всем скопом шли в ад. А он — ад — находился тут же рядом. Из огромной расселины в земле вырывался огонь. Он ярко освещал шедших туда грешников, как освещают сейчас отблески пожара всю эту сгрудившуюся на пристани тёмную толпу. Правда, люди эти никуда не идут: им некуда идти — земля здесь кончалась, начиналась вода, а по воде пешком не пойдёшь. Набросав на грязные причалы груды английского добра, они расселись большими и малыми кучками и пьянствовали. Ящики с водкой стояли тут же…
Вдруг рядом громко загалдела загулявшая компания. Сначала ничего нельзя было разобрать, потом гвалт стих и Вадимка узнал голоса споривших между собой казаков. Это были знакомцы Вадимки — Василий Алёшин и Яков Чугреев.
…Дворы Алёшиных и Чугреевых стояли рядом с двором семьи Вадимки — один по одну сторону, другой по другую — но Василия и Якова мальчишке приходилось видеть очень редко. Сначала Вадимка был маленьким, а соседи ушли на действительную службу, потом на германскую и на гражданскую войну, и знал Вадимка их только по рассказам взрослых. Служить Василию и Якову всегда приходилось в одном полку, они даже дружили между собой, но все удивлялись, как могли эти казаки уживаться друг с другом.
Уж очень они были разные. На хуторе посмеивались, что Василий и Яков родились разными «и снаружи и изнутри». Василий — длиннолицый и белокурый, Яков — круглолицый и чернявый. Но тут удивляться было нечему, удивительным казалось другое — жизнь тёрла и мяла обоих одинаково, им доводилось попадать в одинаковые переплёты, но характеры у этих людей как были разные, так и остались. Казаки говорили, что у Василия Алёшина нрав — «не бей лежачего»! А насчёт Якова на хуторе повторяли слова одного деда: «Наверно, его когда-нибудь нечаянно напоили молочком бешеной коровки».
…Вадимка стал прислушиваться, о чём сейчас спорили его соседи.
— Ешьте, пейте, братцы, — говорил Василий Алёшин. — Не иначе, как начальство старые долги нам отдаёт. При царе нашему брату полагалось в день жалованья одна копейка и две трети. А мы с четырнадцатого года видели только шиш с маслом — приход с расходом верен и остатка нету. Посчитайте, сколько недоимок за начальством теперь накопилось!.. А приварок сами знаете какой у нас бывает на фронте. А на ужин скрутни — покрутишься, покрутишься, да и спать ляжешь. А одёжа? Яко наг, яко благ…
— Опоздало начальство нам долги платить. За одну ночь не успеем получить… Все пошло на распыл! — рыкнул Яков.
— Что верно, то верно, — согласился Алёшин. — На распыл… Вон сколько одёжи, обувки горит за здорово живёшь. А ить сколько народу голого и босого сейчас в России!..
— Сама Россия пошла на распыл — вот что чудо! — перебил его Яков. — Остались у нас одни шкуры, и те утром достанутся красным.
— А на кой черт красным наши шкуры, их дубить не будешь.
— Вот не придут пароходы, а придут красные, погляжу я, что они тебе скажут?
— А они мне скажут: вот что, Василь Алёшин, — отвоевался ты, браток. Знаем, что осточертело тебе это занятие. Вон видишь эту железную дорогу, шагай, Василь, по шпалам до самого своего хутора. Да поспешай, а то, сам видишь, на дворе весна, опоздать можешь, люди отсеются… А я помахаю им ручкой, доберусь до дому, высплюсь, побреюсь и начну налаживать плуг да бороны… А насчёт России я тоже подумываю. И что она, бедная, будет делать без Якова Чугреева! Погибнет небось!
— Довели Россию!.. А что будет дальше?
— Что верно, то верно — деньги считаем на тысячи, а ходим без порток! Но помяни моё слово, придёт время — рублёвая бумажка снова будет у нас цвета спелой пшеницы, трёшница — как трава зелёная, пятишница — как небо голубое, а десятка — как заря утренняя!
— Вот придёт заря утренняя, а с нею красные, отрубят тебе башку, и не увидишь ты, друг мой, ни голубого неба, ни зелёной травы! — проворчал Яков.
— Не меряй, Яков, на свой аршин. Отвязывать башку — это уж по твоей части. Сколько народу ты за войну перевёл! Эти люди тебе во сне не снятся?
— Война есть война! Или грудь в крестах, или голова в кустах… Уж такой военный закон!
— А я-то думаю, что место голове на плечах! Так что, война войной, да воители разные бывают!
— Вот уж из тебя воитель всегда был никудышный. Уж я-то знаю!..
Тут в разговор стали вмешиваться другие казаки, голоса Василия и Якова снова утонули в общем шуме, Вадимка уже ничего не мог разобрать. Он потерял интерес к этому разговору и стал снова смотреть, что делалось вокруг. Его внимание привлекла высокая фигура молодого офицера.
— Мы были у ворот Москвы, господа! — донёсся до Вадимки пьяный голос — У ворот Москвы, вы это понимаете?.. Но нам всадили нож в спину. Нас предали!..
— Сядь, Сергей, хватил лишнего. Оставь свой бред.
— Не-ет, это не бред!.. Я два года не выходил из огня, я без остатка отдавал себя делу России, я готов был отдать жизнь… А мне плюнули в душу. Мы за них умирали, а эта штабная сволочь кутила в тыловых ресторанах. А мы-то, идиоты, верили в какие-то и-де-а-лы!
Поднялись ещё двое и стали усаживать разбушевавшегося.
— Постыдись, кругом нижние чины!
Но шумевший вырывался.
— Нижние чины! Вот им-то я и хочу сказать… Братцы, наши хозяева нас бросили, а сами удрали… Я не хочу умирать за эту дрянь!
Пьяного схватили под руки и усадили на место.
В группе офицеров, сидевшей поодаль, было, кажется, весело. Кто-то рассказывал:
— Однажды ночью был я начальником караула. Пошёл проверять посты. Подхожу к одному посту… смотрю… часовой улёгся и спит. Растолкал я его: «Ты что же делаешь? А противник?..» А парень в ответ: «А противник разве спать не хочет?»
Компания рассмеялась… Офицеры смеются… В такую-то страшную ночь… Наверно, потому, что боятся заплакать.
…Вдруг по пристани пронёсся гул, послышались ликующие выкрики, поднялась суматоха, люди стали собирать пожитки. Вадимка вскочил на ноги, иначе затопчут. Он поспешил стать рядом с Василием Алёшиным. Со всех сторон их сжала толпа, стало трудно дышать. Все уставились в ту сторону, где из темноты выплывало белое судно; при свете пожара оно казалось совсем розовым. С палубы была слышна
