На вопрос об экипировке роты Папченко ответил без энтузиазма. Не хватало даже винтовок, а из автоматического оружия пока всего один ручной пулемет; не было ни саперных лопат, ни противогазов, ни ротных минометов все это надо добывать, а времени в обрез: в любую минуту могут поднять по тревоге.
Не медля ни минуты, спешу со списком недостающего оружия и снаряжения к комбату. Тот встречает меня в тесном окружении командиров. Из весьма оживленных переговоров понял, что все командиры пришли с аналогичными просьбами. Во всех ротах ощущается нехватка самого необходимого для боя. Комбат сообщает, что подал рапорт в штаб о недостающем вооружении и плохой экипировке батальона. Остается ждать решения полковника Бурча.
Подходя к дому, в котором обосновались командиры, я увидел красноармейцев, выстроившихся в две шеренги.
Заметив меня, Папченко надрывно кричит:
— Пожалуйста, равня-а-йсь! Смир-р-но! — и степенно, медленно, по-гусиному, не сгибая ног, приближается ко мне: — Товарищ командир роты! Первая стрелковая рота построена в составе ста восемнадцати бойцов и командиров, остальные в наряде и больные. Докладывает старший лейтенант Папченко.
Командую:
— Вольно!
Папченко повторяет и снова добавляет 'пожалуйста'.
Обходя взводные шеренги, внимательно всматриваюсь в лица бойцов, вместе с которыми, может быть, через несколько часов предстоит идти в бой.
Смотрю на них и думаю: 'Все они уже опалены порохом войны. — Не внесло ли отступление смятения в их души?' Встречаюсь с прямыми, твердыми взглядами, в глазах не замечаю ни страха, ни подавленности и успокаиваюсь.
— Ваша фамилия, товарищ? — спрашиваю у синеглазого красноармейца, на лице которого застыла задорная усмешка.
— Красноармеец Сечкин! — вытягиваясь, звонко чеканит боец.
— В боях участвовали?
— Так точно! — И, смутившись, добавил: — В основном… отступал.
— Ничего, — успокоил я, с удовольствием оглядывая бойца, стройная фигура которого выделялась свежевыстиранным обмундированием и чистыми, блестевшими от дегтя сапогами, — за битого двух небитых дают. Научимся и мы наступать.
Нахмурившись, красноармеец тихо, словно делясь сокровенной тайной, выдохнул:
— Я верю в это, товарищ командир.
Вид нескольких бойцов вызывает раздражение. Сквозь порванное обмундирование сереет грязное нижнее белье, сапоги в засохшей грязи. А выражение лиц! На одном — безысходная тоска, на другом — застывший испуг. Эти люди не оправились еще от пережитого в боях потрясения.
Приказав отвести роту в предназначенные ей дома, прошу командиров взводов остаться, чтобы поближе с ними познакомиться. Командиры первого и второго взводов лейтенанты Калинин и Валежников похожи бравым видом, отличной воинской выправкой и каким-то неуловимым изяществом, обычно присущим хорошим гимнастам. На их ладных фигурах даже просоленные и пропыленные гимнастерки выглядят красиво.
На мою просьбу кратко рассказать о себе Калинин, расправив мощные борцовские плечи, с едва уловимой добродушной усмешкой басит:
— Родился в одна тысяча девятьсот двадцать первом в деревне под Рязанью. Закончил неполную среднюю школу и ФЗУ. Райкомом комсомола направлен в военно-пехотное училище. Выпущен в июне сорок первого и 11 июля в составе 501-го стрелкового полка прибыл на фронт под Витебск. Неделю назад вышел из окружения. Вот и вся моя биография.
В надежде получить хоть какие-нибудь сведения о судьбе нашего 720-го стрелкового полка, прошу лейтенанта Калинина подробнее рассказать о боях под Витебском. Но сообщил он немногое. Полк смело атаковал и погнал фашистскую пехоту, но на следующий день под натиском танков вынужден был отойти. В ходе боя рота, в которую входил взвод лейтенанта Калинина, была отрезана и прижата к реке. Бойцы и командиры сражались до последнего патрона. Те, кто уцелел, попытались переплыть реку под шквальным огнем противника. Противоположного берега удалось достичь лишь лейтенанту Калинину и пяти красноармейцам его взвода. О 720-м стрелковом полку он ничего не знал.
Из лейтенанта Валежникова слова пришлось вытягивать, словно гвозди клещами. Говорит он медленно, задумываясь над каждым словом.
— Где учились, товарищ Валежников?
— В Киевском… пехотном.
— Когда закончили?
— В июне сорок первого.
— В боях довелось побывать?
— Довелось…
— Каким подразделением командовали?
— Взводом… стрелковым…
Во время беседы подошел политрук Вадим Николаевич Стольников и с ходу забросал лейтенантов вопросами. Когда Валежников не смог припомнить фамилию одного из коммунистов, загорелое красивое лицо Стольникова омрачилось.
— Как же так? Ведь коммунисты и комсомольцы — опора в бою. Вы должны знать каждого из них как самого себя.
Когда у Стольникова иссякли вопросы, коротко рассказываю о себе. Затем наступает очередь политрука. Он, словно извиняясь, заявил, что в боях еще не участвовал. Военно-политическое училище окончил в 1940 году. Работал в политотделе стрелковой дивизии…
Разговор прерывает неожиданное появление моих минометчиков, которых привел старшина Охрименко. По его команде они перестраиваются в одну шеренгу и подчеркнуто молодцевато вытягиваются под удивленными взглядами командиров.
— Так что, товарищ комроты, увверенный вам личный состав прибыл за получением указаний! — гаркнул Охрименко, подойдя ко мне строевым шагом. Разгладив обеими руками пшеничные усы, он смотрит на меня в упор немигающими светло-голубыми глазами, в которых светится тревожное ожидание.
Я растерялся. Стыдно было признаться, что за всеми делами, свалившимися на меня с момента вызова к полковнику Бурчу, забыл о своих верных боевых друзьях. Пока я собираюсь с мыслями, командиры с интересом разглядывают бойцов. Молчание затягивалось, и Охрименко, взволнованно кашлянув в кулак, пояснил:
— Мне лейтенант из штаба, едят его мухи, сказал, что всех нас, старшина махнул рукой на внимательно слушавших минометчиков, — передают в резерв, а вы другую роту принимаете. Возьмите нас к себе…
Волна признательности захлестнула мое сердце. Подхожу к минометчикам и с нежностью всматриваюсь в их взволнованные лица. Стоявший правофланговым Сидор Петренко машинально перебирает ремень санитарной сумки. Встретившись с укоризненным взглядом санинструктора, перевожу глаза на старшего сержанта Степана Поливоду, в серых усталых глазах которого читаю: 'Нельзя бросать боевых товарищей, лейтенант'. Его сосед Востряков обиженно раздувает свои и без того пухлые щеки. Федор Браженко, вытянув по швам необычайно длинные руки, шмыгает утиным носом. Смуглое лицо Лысова, на котором твердые частицы угольной пыли оставили неизгладимые следы, как всегда, спокойно, а его глаза словно бы говорят: 'Ну куда ж ты без нас, командир'. На круглом курносом лице высокого узкоплечего Шлевко спокойствие и добродушие. Увидев в шеренге бывшего учителя Павла Митина из стрелковой розы, с остатками которой в последних боях объединились уцелевшие минометчики, искренне радуюсь. Он единственный из стрелков, кто остался с минометчиками. Встретившись с ним взглядом, дружески улыбаюсь. Мне определенно нравится этот интеллигентный человек, не терявший самообладания в самые трудные минуты боевой обстановки. Но особенно меня радует перспектива заполучить в роту бойца,
